Отродье Инферно

Когда я отвернулся, одна лишь мысль овладела мной, исключая все остальное. Эта сверхъестественная тьма была ужасной вещью, конечно, она возникла совершенно без объяснимых причин, но опасность, которая лежала во тьме, была тем, что подстегнуло меня. Я должен отправиться к Педерсену, а так же к Вернону и предупредить их. В этой порочной темноте, вызванной каким-то неземным явлением, они были вдвойне в опасности. Кто бы ни написал эти записки, угрожая нам уничтожением, он, несомненно, воспользуется преимуществом мрака и подкрадется к нам, как тень.

Тень! Эта мысль была пародией на юмор. Когда я натянул пальто и распахнул дверь моей комнаты, свет лампы на моем столе отбрасывал расплывчатые бесформенные фигуры на стены позади меня. Свет тух у меня за спиной, как будто чьи-то руки опускали непроницаемый колпак над его фитилем. Когда я нащупал перила лестницы, тьма восторжествовала. С мрачной важностью она охватила и окружила меня.

Как я нашел дом Педерсена — как мне удалось пройти через площадь — я не знаю. На каждом шагу я чувствовал приглушенные взволнованные голоса: голоса, наполненные страхом и ужасом. Фигуры скользили мимо меня. Время от времени, я слепо натыкался на кого-нибудь, и меня тут же отталкивали в сторону. Я слышал крики — женские крики — словно раздающиеся из ниоткуда. Однажды я услышал нечто похожее на визг у моих ног, а затем звериное рычание от двух тел, сражающихся в канаве.

В течение, возможно, получаса я спешно продвигался вперед, находя путь лишь инстинктивно, потому что ходил этим же самым путем много раз прежде. Когда я шел, я услышал, как башенные часы пробили полчаса почти прямо надо мной; и все же я ничего не видел — даже очертания зданий, на которые натыкался. Голоса — фигуры — проносились мимо меня, наталкиваясь друг на друга, наталкиваясь на меня, хватаясь за меня, ругаясь, крича — больше ничего не было.

Я откуда-то знал, что под прикрытием черноты совершались убийства, да и сама чернота была убийством. Это был не обычный мрак; он был живой с тонким, слабым, почти неслышным ноющим звуком, который, казалось, исходил из самых его недр. Это была живая, вязкая вещь или миллион живых существ — волна скользящего, давящего вниз испарения, совершенно мерзкого и злого. В нем таились аллейные крысы, злорадствуя по поводу своей возможности грабежа. Я не раз слышал крики жуткого ужаса, настолько близкие, что я мог протянуть руку и коснуться женщин, которые их издавали; и они обрывались, когда невидимые грязные лапы ложились на губы несчастных жертв.

И вот я добрался до дома Педерсена. Я упал, поднимаясь по ступенькам; и, к моему удивлению, дверь широко распахнулась от легкого толчка. Механически я вошел в холл. Ни единого звука не раздавалось в большом здании надо мной. Не было света, не горела ни одна лампа.

Я заговорил вслух, выкрикивая имя моего друга. Пустые комнаты откликались только эхом моего собственного голоса. А потом — я говорю это, не пытаясь быть драматичным — меня охватил невыразимый страх.

Несколько мгновений я стоял в коридоре, не зная, следует ли мне повернуться и бежать или идти дальше. Живая тьма была в моих глазах, в моем горле, вибрирующая от высокого жужжащего звука и отвратительная от зловонного запаха разложения. Она была здесь, в коридоре дома Педерсена, в тысячу раз страшнее, чем на улице. Она преследовала меня.

Тогда я нашел в себе фальшивое мужество. Решив отыскать своего друга или хотя бы узнать, куда он ушел, я двинулся крадучись вперед. Я сказал «крадучись» — это было скорее ползком, не более того. С обеими руками, выставленными вперед, словно защитный барьер, я медленно шел по коридору. Каким-то образом в темноте я обнаружил дверь библиотеки Педерсена, комнату, где он провел большую часть своего времени. И эта дверь тоже была открыта. Никогда за все годы, что я знал Педерсена, он не уходил и не оставлял дверь своего самого частного святилища открытой.

Здесь я чиркнул спичкой. Сера брызнула искрами и внезапно вспыхнула; и я отшатнулся от порога с булькающим криком. Я видел эту сцену только мгновение; тем не менее, когда я пишу этот рассказ три недели спустя, он все еще яркий и страшный. Передо мной лежала узкая книжная комната с одним столом. Огромное резное кресло стояло у стола; и в этом кресле, глядя прямо на меня, сидел Педерсен.

Когда я говорю, что лицо человека было маской невыразимого ужаса, я имею в виду именно это. Я уже видел мучения раньше там, где мучения — это обычное дело. Я имел дело с раздавленными, сломанными телами на операционном столе; я видел, как мужчины и женщины умирали медленной смертью, когда более милосердной была бы пуля. Но лицо Педерсена, когда я смотрел на него в тот момент, было отражением невероятной агонии. Глаза его были выпучены и похожи на кусочки древесного угля; язык был черным, раздутым, вывалившимся ужасом. И тело ниже не было телом, а бесформенной кровавой массой, насмешливо опирающейся на спинку кресла.