Отрыв

— Как боевой офицер. Полковник. Да просто как управленец со стажем. Я сознаю, что, может быть, совершаю ошибку. Создаю нехороший прецедент. Расстрелять тебя в назидание остальным — было бы правильно. Сделав это, я мог бы спать спокойно. Я мог бы быть уверен, что мой проект катится по накатанным рельсам. Что никому в голову больше не придёт соступить.

Мосин откинулся назад, уперев затылок в стену и сложив руки на груди, прикрыл глаза набрякшими веками.

— Я до сих пор колеблюсь, — признался он таким тоном, словно спрашивал совета. — Сомневаюсь до сих пор. Но больно уж много выгод… Если всё обстряпать… Мы представим дело так, будто ты выполнял приказ. Вроде спецзадания. Может, даже медальку кинем тебе какую-нибудь. Только не вздумай вообразить, что ты её в самом деле заслужил. Ты у меня теперь на особом счету, и пригляд за тобой особый. Шаг влево, шаг вправо… Ну, ты понимаешь.

Полковник помолчал.

— Насчёт досрочного — забудь. Сам себе свинью подложил, не взыщи. Тебе теперь долго придётся свою надёжность доказывать. Вот если докажешь… Есть у меня идеи… В общем, будешь образцовым штрафником — дам тебе возможность реабилитироваться. Доживи только. И — знаешь что, парень. Хватит пакостить себе и окружающим, ладно? Живи как человек.

* * *

Мосин ушёл из камеры, просто бросив дверь нараспашку — понимай как хочешь. Никто за мной не явился, никто даже не заглянул внутрь. Судя по тишине, снаружи вообще никого не было. По-видимому, это означало, что я снова могу располагать собой. В заданных рамках, разумеется.

И всё же я вышел не сразу.

Чувствовал я себя хреново, но дело было не в том. От мысли свалиться на топчан я отказался — стоит только лечь, и черт его знает, когда я смогу заставить себя подняться. Так что я присел на корточки под стеной, прижав живот руками, понимая, что от этой полумеры мне легче не станет — и задал себе вопрос, почему же мне не хочется выходить.

А очень просто. Потому, что я боюсь увидеть молчаливую шеренгу одетых в чёрное. Потому, что эта картина стоит у меня перед глазами, и будет стоять ещё долго, и закрытые их лица с белыми прорезями глазниц станут являться в снах и вспоминаться средь белого дня, вызывая озноб.

Чёртов полковник.

Я поднялся по лестнице так быстро, как только смог.

Никаких расстрельщиков там, конечно, не оказалось. Оказался ясный солнечный день, нагретый асфальт под ногами, оказались распахнутые настежь ворота ограждения, и ещё одни, тоже неохраняемые. Вскоре я уже шёл по посадочным площадкам, видел тройку взлетающих истребителей, видел стоящие бифлаи и группки штрафников возле них. Никто не обратил на меня внимания, и я спокойно добрался до ангаров, не вызвав ничьего любопытства. Идёт себе человек и идёт.

Тараса я нашёл, как и ожидал, в его закутке. Механик сидел за столиком, опустив голову, застыв в неестественной, безнадёжной неподвижности; перед ним стояла кружка — полная.

Я спросил:

— Что, не пьётся за упокой?

Тарас вздрогнул, повернул голову, поднял глаза. Я увидел подсохшие дорожки слез на его щеках; признаюсь, эти слезы меня потрясли.

Не важно, относились они ко мне или к "летуну, который возвращается".

Не важно.

"Ты не знаешь, что за морж усатый в ноги мне кидался?"

Ох, Тарас.

— Данилка, — выдохнул он. — Паря. Живой. Как же? Что же? Я…

Он привстал, опрокинув табурет, как-то беспорядочно, суетливо двигая руками.

Шагнул торопливо, обхватил меня за плечи, словно иначе не мог удостовериться в моей материальности.

И заплакал — всхлипывая, как ребёнок, шмыгая носом, смешно топорщя подмокшие усы.

— Тарас, ты что, Тарас, — проговорил я растерянно. — Ну ты что, в самом деле, успокойся, а? Всё в порядке, Тарас. Всё в порядке, слышишь?

— Балда ты, паря, стоеросовая, — гнусаво обругал меня механик, ощупывая сильными руками плечи, спину, грудь. — Целый хоть? Какая же балда. Я ведь попрощался уже, не понимаешь? Попрощался. А ты тут мне… У тебя болит что? Данилка? Что болит-то, паря, а?

— Всё нормально, Тарас.

— Я и вижу. Ты садись-ка давай, садись. Или в лазарет, может? В лазарет?

— Хватит с меня лазаретов.

— Ты не молчи только, паря. Что случилось? Подранили тебя?

— Кулаки у полковника тяжёлые, — пояснил я, усмехнувшись чуть смущённо. — Ерунда, Тарас. Завтра и не вспомню.

Механик свёл у переносья мохнатые брови.

— А расстрельщики что?

— Пуганули только.

— Данилка. Я ведь слышал залп.

— Залпом и пугали, — признался я неохотно, непроизвольно отводя глаза.

Тарас помолчал, ожесточённо дёргая ус.

Потом сказал:

— Сволочь. Какая же Мосин сволочь.

— Сволочь, — согласился я.

— Ещё что было?

— Отпустил. Медаль обещал дать. Вроде как я по приказу действовал.

— Сволочь.

— Точно.

— Данилка, — тихонько протянул Тарас после паузы. — Ты… Ты держись, паря, ладно? Плюй на всех сволочей и держись. Ты ведь крепкий, помнишь? Ты сможешь то, что никто не сможет. А сейчас я тебе спиртика налью. Выпьешь спиртика?

Я пристроился поудобней на табурете и сказал:

— Давай.

7

Наши дела на Варвуре были плохи — это становилось понятнее с каждым днём.