Отрыв

Потом я провалился в наполненную водой яму. Выплыл, выкарабкался на скользкий уступ. И упёрся в отвесную стену, покрытую слоем стекающей воды. Наверное, в дождливый сезон здесь шумит небольшой живописный водопад. Да что мне за дело до местных красот? Не взобраться — вот что важно.

Вот и некуда больше идти.

Я вернулся немного назад, опять переплыв яму с водой — чтобы не торчать на этом уступе, как на ладони. Зажал заточку в руке. Скорчился за невысоким бугристым валуном. По крайней мере, первый, кто подойдёт…

Они не подошли.

Они были местные, эти ребята. Поэтому остановились поодаль, певуче, звонко переговариваясь, радостно смеясь какой-то непонятной мне шутке. Несколько человек, может, пять или шесть. Они совершенно не береглись выстрела: видимо, не догадывались — а знали абсолютно точно, что нет у меня ничего огнестрельного.

Один из них позвал на общем:

— Эй, летун! Ты уже устал от нас бегать?

Говорил он почти без акцента.

— Выходи, летун, — сказал другой. — Выходи по-хорошему, не тяни. Зачем прячешься, зачем зря людей злишь?

Не понравилось мне, как он это произнёс. Равнодушно — не играя, а по-настоящему равнодушно, будто по обязанности сказал.

Нет, видеть они меня не должны. Просто догадались, где я мог засесть — выбор невелик, вот и осторожничают. И рано или поздно подойти им придётся, потому что сам я не дамся. Нашли дурака.

А вот то, что зубы начали выбивать мелкую, частую дробь, не годилось никуда.

Я заставил себя подвигаться, немного расслабить напряжённые до судорог мышцы. Вот, уже лучше. А то чуть не окаменел здесь совсем.

Подходите же.

Чего ждёте?

— Некрасиво ты себя ведёшь, летун! — крикнули мне. — Некрасиво. Раз попался — держи ответ. Зачем в щель забился? Не мужчина ты, летун.

И добавили что-то по-своему, захохотали, заржали дружно.

Я перехватил поудобней заточку.

Подходите.

Подходите же!

— Если мужества нет, его не высидишь, сколько не сиди — сказал один ирзай — как бы своему товарищу, но на общем. — Если мужества нет, то уже нет.

— Не каждый, кто родился с членом, может быть мужчиной, — согласился второй.

— Неправильно это.

— Ошибся Творящий. Поправить надо.

И снова смех.

То, что "развлечения" с пленными ирзаи начинают, отрезая парням яйца, я ещё на базе слыхал.

Ну, подойдите, сволочи. Только подойдите.

— Ножик брось, — раздалось вдруг сверху.

Словно разряд тока шибанул.

Медленно-медленно, нехотя я повернул голову на занемевшей шее.

Их было трое. Ирзаев. Стояли наверху, над водопадом. Рожи довольные, ухмыляющиеся. И спокойно выцеливали меня из лучемётов.

Как в тире. С десяти шагов.

Не знаю, как они меня обошли.

Местные.

— Ножик брось, — повторил ирзай. — И вставай. Ручки держи, чтоб я видел.

Я поднялся на ноги, не выпуская заточки.

— Ты что, плохо слышишь? — удивился ирзай и чуть-чуть сместил дуло.

Луч вонзился в камень чуть правее моего локтя, резко и сухо запахло жжёным. Я, наверное, дёрнулся — наверху засмеялись.

— Я велел тебе бросить ножик, помнишь? Ну-у, если хочешь поиграть — давай поиграем. На счёт "три" стреляю в локоть. Раз, два…

— Стреляй, — выговорил я непослушными губами.

И рванул из-за валуна — прыжками выталкивая враз ставшее невесомым тело — вниз по течению, прямо на ту, первую, группу ирзаев…

Я не добежал, конечно. Было бы странно, если бы они промазали с такого расстояния. Плохо, что стреляли ирзаи очень хладнокровно: дикой болью взорвался локоть, подломилась нога. Я уже падал, когда чей-то выстрел разнёс мне колено; тьма застила глаза; наверное, я кричал. Потом подступил чёрный, тошнотный морок и уволок меня в желанную пучину, где не было сознания.

* * *

В бессознательном состоянии люди не видят снов. Но я почему-то видел, очень реальный и яркий.

Мне снилось, что мне очень больно, что кто-то хочет сделать со мной что-то очень страшное и плохое. Вроде бы я ребёнок; я был дома один, и мама почему-то всё не приходила. Я всё время прислушивался, ожидая, когда же привычно скрипнет дверь, когда мама наконец войдёт и, легко-недовольно нахмурив брови, деловито выгонит все страхи, всю ту мерзость, что набежала в дом в её отсутствие. Я очень боялся, что она не успеет. Я ждал еЁ, а она не шла.

И вдруг вошла. Только не стала хмурить брови, потому что ничего плохого в доме уже не было. Некого было выгонять, и даже стало непонятно, чего я так боялся, и от этого мне сделалось стыдно, будто я опять испугался темноты в чулане. Мама улыбнулась мне — нежно-нежно, и отдёрнула шторы…

Я улыбнулся ей в ответ…

И вдруг начал проваливаться сквозь пол, потому что то, страшное, все-таки достало меня, ухватило намертво железной лапой, я падал, проваливался все быстрей, разевал рот в беззвучном отчего-то крике… Мама не видела этого, она улыбалась… Потом оказалось, что я падаю с высоты…

* * *

— Ничо. Злее будет, — сказал кто-то.

— Живой?

— И даже почти целенький. Всё главное на месте.

Я вдруг понял, что чья-то рука бесцеремонно щупает меня промеж ног. Не знаю, что я сделал, нервы хлестануло болью, а вокруг дружно заржали.

— Прыгает — значит, живой!