Отщепенец

К вечеру установят: плазменный заряд мощностью в семьсот — восемьсот килограммов тротилового эквивалента, который нёс в себе «Горняк», сработал в рабочем кабинете посла. Посол и секретарша погибли мгновенно — от них не осталось даже пепла. Жаропрочные перегородки и межэтажные перекрытия, снабженные прослойками термосила, частично сдержали напор плазмы, кое-кто из персонала уцелел, отделавшись контузией и ожогами разной степени тяжести.

Из окон изувеченного посольства валил дым. Метались багровые отсветы, что-то трещало, рушилось. Тлели стволы пальм, курчавились обугленным волосом. Голосфера над воротами погасла, разбежавшиеся было пикетчики начали возвращаться.

— Кара!

— Кара богов!

— Огонь! Огонь сошёл с небес!

— Дрожите, подлые ларги́!

— Так будет с каждым!

— На-тху! На-тху!

Уши вспорол отчаянный скрежет. Покорёженные двери посольства с натугой распахнулись, из дыма на ступеньки, шатаясь, выбрался чёрный человек. Форма охранника свисала дымящимися клочьями, лицо и руки были в саже и копоти, но человек крепко сжимал мультирежимный лучевик «Balk». Тяжёлый взгляд уперся в толпу, в наступившей тишине щёлкнул предохранитель. Охранник постоял, чуть покачиваясь, и двинулся к воротам, с трудом переставляя непослушные ноги.

Позади него выносили импровизированные носилки с ранеными и обожженными. Кто-то плакал, кто-то выл на одной жуткой ноте, кто-то связывался по коммуникатору с медиками, а чёрный человек шёл и шёл. Толпа попятилась, людей накрыл вой сирен. Под суматошные сполохи мигалок с неба валились полицейские и медицинские аэромобы. Похоже, службы экстренного реагирования кемчугийской столицы пригнали сюда весь свой скудный парк летающей техники. Над посольством зависли пожарные аэроцистерны, поливая здание мощными струями воды и пены.

— Всё в порядке, брат, — арим, одетый в форменные шорты и безрукавку полицейского, осторожно тронул за плечо безмолвного охранника. — Ты не стреляй, не надо. Слышишь? Мы уже здесь. Они ответят, брат, они за всё ответят. Ты только не стреляй, хорошо?

Чёрный человек молчал.

II

— Можно войти?

Она сперва вошла, а потом спросила, но всё-таки спросила. Такая вот вежливость, собранная из бесцеремонности и застенчивости.

Гюнтер прекрасно чуял их обеих: бесцеремонность и застенчивость. Первая — напускная, вторая — природная. Он лежал на кровати в спальне — в комнате, которую ему отвели как спальню — поверх атласного покрывала, раздевшись до трусов, широко раскинув руки. Внешние блоки ослаблены, чего Гюнтер ещё утром не позволил бы себе ни под каким соусом. Периметр в дырках, чужой ветер задувает в голову. Весь день молодой человек провёл с Натху, ослабляя внутренние блоки разума и укрепляя внешние, транслируя любовь, гори она синим пламенем, и не позволяя истинным чувствам — даже такому невинному, как раздражение! — пробиться наружу. Задачка не из легких, к тому же каждую минуту приходилось сдерживаться, чтобы во время трансляции не сунуться прямиком в львиную пасть — в убийственный мозг антиса. Сейчас Гюнтер отдыхал и категорически не желал напрягаться, восстанавливая периметр в полном объёме. Напрягаться — сильно сказано, защитный периметр давно встал на рефлекс, держать его было проще, чем не держать, и уж тем более — держать частично. Но если Гюнтер сейчас чего-то и хотел, так это бросить вызов (кому?!) или хотя бы плюнуть в кастрюлю с супом — вот, бросал и плевал.

Запрещено? Ментал не имеет права так себя вести? Экзамен на социализацию? Катитесь вы к чёрту с вашими запретами и социализацией! А держать скромного законопослушного ментала в тюрьме для антиса, на минус девятом этаже, требуя от ментала любить блудного сына, притащенного за шкирку из галактического зажопья — это разрешено?!

Я бунтарь, вяло подумал Гюнтер. Я мятежник. Да, чуть не забыл. Я ещё и хам. Натуральный хам, пробы негде ставить.

— Чего тебе надо?

— Вы знаете, чего.

Это сказала застенчивость. А бесцеремонность, опоздав на секунду, добавила:

— А вам этого не надо? Не верю.

Красивая девчонка, оценил Гюнтер. Ноги, сиськи, всё такое.

— Ты брамайни?

— Да.

— Как тебя зовут?

— Сунгхари.

— Имя ненастоящее?

— Нет. Так звали мою бабушку.

— Она жива?

— Умерла. В рабстве, на помпилианской галере.

— Соболезную.

— Ничего, это случилось давно. Двадцать лет назад. Я её плохо помню, бабушку. Я тогда была совсем маленькой.

— Садись, — Гюнтер похлопал по краю кровати. — Не бойся, у меня запросы обычные. Надолго не задержу.

— Спасибо.