Отшельник

Андрей подождал еще немного и, обойдя по высокой меже огороды, осторожно и несильно толкнул ворота. Они, словно намеренно, оказались незапертыми, легко пошли в сторону, едва слышно скрипнув в петлях. На этот скрип во дворе объявилась собака, но не залаяла, не стала кидаться на Андрея, а лишь жалобно, по-щенячьи заскулила и выползла навстречу ему из дощатой наспех сколоченной будки. Была она какой-то неведомой породы, помесь дворняжки и сеттера, а в отдаленных поколениях, может, еще и каких других кровей, но, чувствовалось, ласковая и к человеку привычная. Томилась собачка не на цепи, а на конопляной веревочке-поводке, которая потянулась за ней из будки.

– Найда! Найда! – позвал ее Андрей и приблизился на расстояние вытянутой руки.

Собачка посмотрела на него тоскливо и настороженно, как будто спрашивала: кто ты, и что ты, и зачем зовешь меня к себе? Но с места она не сдвинулась, к руке Андрея не потянулась, а вдруг упала возле будки, едва не задев деревянное на два отделения корытце с похлебкой и водой, и опять жалобно, по-щенячьи завыла. Без нужды и причины собаки так не воют и так себя не ведут. Зверя не обманешь – чует что-то Найда.

Первым желанием у Андрея было собаку отвязать, чтоб войти в дом не одному, а совместно с ней, живым привязчивым существом. Найда в доме, поди, все знает, не раз бывала в нем, а зимой в лютые морозы так, конечно же, и жила, облюбовав себе местечко возле жарко натопленной печки. Если с ее хозяином ничего не случилось и он просто где-то блукает по лесам, то Найда сразу даст о том знать радостным лаем и визгом, а если случилось, тогда что ж, – тогда надо будет отправляться им к Партизанскому дубу, дорога к которому ей, наверное, тоже известна.

Но еще раз посмотрев на собачку, Андрей решил ее пока не трогать, пожалеть. Пусть пока побудет на привязи, полежит возле будки, поплачет. В доме и возле Партизанского дуба она совсем изойдется, не даст Андрею свободно ступить ни единого шагу, а ему там работа предстоит трудная, погребальная – Найда в этой работе будет только помехой. Отвязать же ее Андрей всегда успеет.

В дом он вошел не без опаски. Все-таки какая-то, пусть даже совсем малая и призрачная надежда на то, что старик жив, у него еще была. Вдруг откроет Андрей дверь, а тот встретит его улыбкой, скажет: «Я пошутил, чтоб испытать тебя, проверить, а на самом деле никакой я не убийца, не изверг. Просто живу здесь на кордоне, сбежал, как и ты, от опостылевших мне людей». А может, и ничего не скажет, может, спит он где-нибудь за печкой, отдыхает после ночного похода, и Андрею придется долго ждать, пока он проснется. Найда же страдает и волнуется оттого, что не привыкла сидеть на цепи и веревке, собака она от рождения своего вольная, лесная и к человеку прибилась вовсе не затем, чтоб жить на привязи. Тут хочешь не хочешь, а заплачешь и затоскуешь.

Но ничего этого не осуществилось. В доме было пусто и подозрительно тихо, хотя жилой человеческий дух из него еще и не выветрился. У порога стояли разношенные галоши, в которых старик, наверное, выходил во двор в дождливую, слякотную погоду; возле грубки-голландки, заменявшей когда-то лесникам русскую печь, лежала охапка дров; а на окошке сразу обнаружил себя ярко-красными гроздьями цветок герани, Бог знает как сюда попавший и как здесь выживший. Пол в доме был чисто подметен и, похоже, накануне вымыт, словно хозяин ждал каких-то гостей и готовился к их встрече. Но самого хозяина не было. От него остался лишь березовый посошок-палка, который сиротливо стоял в углу за печкой и, судя по всему, хозяину уже пригодиться не мог.

Андрей, сам не зная зачем, взял его в руки, подержал несколько мгновений на весу, ощущая всей ладонью гладко отполированную его и еще как будто хранящую живое тепло полудужку. Потом прислонил на место к печке и, не оставляя за собой никакого следа, вышел из дома через уличную дверь, чтоб больше ни единым звуком и шорохом не побеспокоить Найду.

Дорога к Партизанскому дубу в прежние годы была хорошо наторена. По ней ходили и лесничие с лесниками, и местные мужики – заготовители дров, и всевозможные пионерско-комсомольские экскурсии, которые приезжали из Брянска, Гомеля и Чернигова. Но теперь она тоже заросла подлеском, где сосняком и ельником, а где так и высокими, уже в два человеческих роста дубками. На них сохранились прошлогодние калено-красные, словно жестяные, листья, и, когда Андрей по неосторожности задевал их плечом, они начинали мелко дрожать, биться друг о друга, издавая колокольный, какой-то погребальный звон.