Отшельник

Грустил ли я о нем? Мучили ли меня угрызения совести? Нет. Не грустил. Я лишь вздохнул полной грудью и наконец-то стал спокойным за свою мать. Которая каждый раз, как слышала о его новой шалаве, пила антидепрессанты и закрывалась в своей комнате. Пусть лучше оплакивает его, чем я буду оплакивать ее. Нееет, моя мать не была из этих слабовольных куриц, которыми можно помыкать. Она всегда вела себя как аристократка, исполненная чувства собственного достоинства. Никто и слезинки не видел на ее щеках и в ее глазах. После того, как я перестал разговаривать в детстве, я не услышал от нее даже отцовского имени. Впрочем, она и со мной всегда была сдержана. Ко мне не прикасались, чтобы обнять, поцеловать. Иногда меня гладили по голове, как зверушку. Мать считала неправильным проявлять свои чувства. Она говорила, что любовь не нуждается в словах и прикосновениях, она выражается в поступках. И что, если отец нас содержит в достатке, он нас любит, и соответственно, если она обо мне заботится, то я должен быть счастлив. Но я не был…. Счастливым я стал тогда, когда смог эту любовь покупать и платить достаточно денег, чтобы ко мне прикасались и делали то, что хочу Я.

И вот сейчас… когда я почти приблизился к четвертому десятку, когда приумножил свой капитал в десятки раз, когда каждый, кто меня знал… понимал, что ни хрена он меня не знает, и трясся от страха, глядя мне в глаза… я вдруг испытал их… Эмоции. Те самые. Которых не чувствовал несколько десятилетий.

Она сказала это треклятое «нет» и бросила мне вызов. Швырнула в лицо перчатку, и я этот вызов принял со всем азартом иссохшего от жажды в пустыне человеческой продажной предсказуемости.

Ярость на то, что кто-то смеет мне отказать, смеет смотреть на меня без должного уважения и благоговения. И я места себе не находил. Метался по комнате, как маньяк-извращенец, прокручивая в голове снова и снова каждый ее взгляд. Вот этот высокомерно холодный взгляд, за который хотелось сломать. Взять в ладонь и давить до песчинок между пальцами, и в тот же момент… я понимал, что не хочу этого. Мне впервые не скучно. Меня впервые за долгие годы трясет от похоти и маниакального любопытства. Места себе не находил, даже стало плевать на дальнейшие переговоры с бывшими партнерами Берарди. Мне хотелось увидеть ее. Крови ее хотелось и войны. Азарт пульсировал в висках адским интересом. Все потеряло свой смак. Даже этот жалкий педофил итальяшка, который застрелился в своем доме после того, как в новостях коммерческого канала обнародовали его страстный секс с другом старшего сына. Я пожелал ему царства небесного и снова вернулся к просмотру фотографий. Я, кажется, изучил ее лицо настолько, что мог его нарисовать… Когда-то я рисовал. Очень давно. В прошлой жизни.

У меня был учитель, который когда-то видел во мне не циничного морального урода, а обыкновенного мальчика… нет, не мой отец. Этому было слишком не до меня. Моим учителем рисования был наш старый дядька по материнской линии. Он работал в доме моей бабки, которая умерла еще до моего рождения, и мать, пожалев бедного родственника, взяла его к нам дворецким. К сожалению или к счастью, дядя Сема не дожил до моего четырнадцатилетия. Но он увидел во мне способности к рисованию и развивал их, как умел. Оказывается, он был в свое время известным художником и его выставки проходили в Париже и в Лондоне наравне с именитыми живописцами. Он учил меня рисовать с натуры…

Дядя Семен спал в маленькой комнате за лестницей, ведущей на второй этаж. Не потому, что его там поселили. Нет, он был таким человеком. Ему действительно никогда не были нужны деньги или какие-то материальные блага. Отец за глаза называл его "блаженным" и презрительно кривился. Сема деньги себе не брал и все свои сбережения отдавал приюту для бездомных животных. Но суть не в этом… Когда он заболел и его отправили в дом престарелых, куда по приказу моей матери возили толстые конвертики, чтоб за ним хорошо ухаживали, я начал его навещать. Иногда каждую неделю, иногда раз в месяц. Но обязательно ездил. И нигде мне не становилось более тоскливо, чем в этой обители смерти, где вот эти брошенные и преданные самыми близкими маленькие старые люди ждут свои последние секунды в полном одиночестве. И это хуже детей-сирот, хуже, потому что их бросили те, кому они отдавали свою жизнь и свое здоровье до той секунды, пока могли это делать, и стали ненужными, едва эта способность была отнята безжалостным временем. Дядя Семен был единственным, кого я уважал и любил искренней детской любовью. Совершенно бескорыстной и пронесенной через года. Время все же не властно над любовью и над ненавистью, если они искренни.