Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Чуть припухлое шафрановое лицо Василия Андреевича слегка лучилось в продолжение перепалки — он явно был на стороне Пушкина. Но при последних словах Александра свет в глазах точно погас. Алексей догадался: вспомнил, как недавно добивался этой правды перед императором, подавая ему свою записку.

В той записке было сказано: «Тургенев осуждён за то, что был членом тайного общества, что участвовал в учреждении, восстановлении, в распространении оного принятием членов, в умысле ввести в России республиканское правление и, наконец, за то, что, удалясь за границу, по призыву правительства к оправданию не явился, чем подтвердил сделанные на него показания... Для осуждения нужны несомненные доказательства вины. Для несомненного доказательства нужны факты... Итак, если по обстоятельствам нельзя уже снять с него приговора (по крайней мере теперь нельзя), то самая справедливость требует облегчить его положение. Он болен, пребывание в Англии будет для него убийственно. Если государь окажет ему милость, повелев миссиям не тревожить его нигде в Европе, то сия милость будет в то же время и справедливостью...»

Достала царская рука и за границей Николая Ивановича: статс-секретарь выехал на лечение, а тут, в Петербурге, загорелось то, что он исподволь готовил. А что готовил? В письме императору Николаю, переданном через того же Жуковского, Тургенев всё сказал прямо: «Уже скоро год, как я ношу на себе имя изменника против отечества и государя. Я сам навлёк на себя это несчастие. Своею неявкою лишил я себя средств доказать свою невинность. Не оправдываю себя в сей настоящей вине моей. Но, государь, за сию единственную мою вину, за которую в наших законах не положено и наказания, мне назначена казнь выше уличённых изменников.

Думая только об одном освобождении от рабства крестьян, занятый исключительно сею мыслию, мыслию, любимою и покойным государем, я всегда был и мнениями, и поступками врагом беспорядка и убийства. Но предубеждение существовало... само правительство, прежде нежели суд решил, злодей я или нет, уже некоторым образом признало меня преступником; ибо мне сказано было, именем вашего императорского величества, что я буду немедленно объявлен государственным изменником, если не явлюсь к ответу...

Приношу, государь, к вашему трону мою исповедь; в ней всё сказано. Если бы с нею в руках явился я пред суд, то она опровергнула бы неосновательные показания моих обвинителей и спасла меня от осуждения. Судьи мои, те, кои могли поставить меня наряду с изменниками и убийцами, не примут её. Но вы, государь, судья моих судей, обратите на неё взгляд внимательный. Именем вашим погублена моя честь пред лицом моего отечества. Вы бы спасли её, когда бы мой голос дошёл до вас прежде приговора! Но и после приговора этот голос будет до вас доступен. Екатерина сказала: лучше простить десять виновных, чем наказать одного невинного... Я невинен, а вы на престоле Екатерины...»

На лице Жуковского сейчас написаны все унижения, какие испытал он в сим заступничестве. «А кто поручится мне за тебя?» — услышит он от императора. Ну что ж, опустить руки и не делать боле ни одной попытки? Надо не отступать и не уставать звать к добру даже того, кто волею судьбы пока далёк от сострадания и милосердия, иначе истинные льстецы и царедворцы, ослеплённые лишь собственной выгодой и своими понятиями чести, вытопчут всех честных, всех, в ком бьётся в груди совестливое сердце. Злость вызывает ответную злобу, кровь — ещё большую кровь... Значит, добро непременно должно породить добро. И пусть оно явится не сразу, не вдруг — приход его неминуем, если каждый будет стремиться его совершать и подвигать на такой же поступок другого.

И впрямь, кто ж теперь помог вызволить Пушкина, продолжал думать Перовский, как не тот же Василий Андреевич вместе с Карамзиным? А сравни его с тем же князем Петром — тот кипит, Жуковский же — голубиная душа. Чего ж принялись Василий, брат, да Вяземский укорять Василия Андреевича: загубит его придворная судьба?.. Теперь для иных — и Пушкин «льстец»...

Перешли в кабинет. Пушкин — по обуявшей его весёлости после обеда — будто забыл, о чём спорил. Присел к столу, стал чертить на бумаге какие-то загогулины, потом выписывать и вслед зачёркивать пришедшие на ум слова. И тут взгляд его упал на лежащую на столе же миниатюру: молодая женщина с ребёнком на руках.

   — Волконская Мария? — живо обернулся к хозяину дома.

   — Она, страдалица, — отозвался Перовский. — И сын её, Николинька. Недавно схоронили малыша...