Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Что-то беспокойное завладело Пушкиным — не узнать только что заигрывавшего с сомнительными девицами.

   — Туда! — коротко произнёс спутнику и зашагал к восточным воротам, а от них через канавку — к кронверку.

Здесь, поднявшись ввысь, перевёл дух, но и Вяземскому ничего не надо было объяснять. Перед глазами обоих как бы всплыла картина, которую каждый вообразил себе по рассказам, ещё недавно передававшимся полушёпотом.

Тут, на кронверке, или на валу тет-де-пона, то есть на предмостном укреплении, против небольшой и ветхой церквушки, где стояли они сейчас, 13 июля 1826 года, в белой, жидкой петербургской ночи стучали топоры — из отдельных, спешно доставленных сюда деревянных плах собрали эшафот и пять виселиц. Двенадцать солдат Павловского полка с заряженными ружьями и примкнутыми к ним штыками расположились вкруг эшафота. Ровно в два пополуночи, едва переступая связанными ногами, пятеро взошли на помост. В последний раз глянули друг на друга и стали кружком, спинами внутрь, чтобы связанными руками коснуться друг друга. Прощание было коротким — им тут же на головы накинули чёрные мешки, а поверх — верёвочные петли. Помост двинулся, трое, оборвавшись, слетели вниз, на землю, корчась в судорогах, крича и громко стоная.

   — Подлые опричники, даже не умеете делать своего низкого дела, — раздался, как говорили потом, голос Рылеева...

Что-то белело под ногами в пожухлой прошлогодней траве, и Пушкин, наклонившись, поднял сосновую щепочку, рубленную когда-то топором.

   — Кажется, от их сооружения, — высказал догадку Вяземский и тоже подобрал с земли несколько затёсин.

   — Надо бы отобрать ровно пять, — тут же предложил Пушкин. — Вели дома заказать чёрный деревянный ящичек и спрячь нашу находку в укромном месте.

   — Есть такое, — сказал Вяземский, — где я хранил кое-какие твои стихи.

Спустились вниз. Пушкин сунул руку в карман — должно быть, вспомнил, что там имеется клочок бумаги, взятый из дома Перовского. Хотел предложить князю Петру завернуть находку, но в глаза бросился его же собственный почерк:

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю...

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил Войной,
надеждами, трудами.

О нет! хоть юность в нём кипит,

Но не жесток в нём дух державный;
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

Пальцы судорожно скомкали листок, но тут же разомкнулись. Нет, надобно закончить это послание друзьям, как и задумал, остановил он себя. Я обязан быть честным и стоять на своём до конца. Это, если угодно, моё четырнадцатое декабря. А если не поймёт и не примет он моих чистых намерений, как не понял их открытости и чистоты, не моя вина, а его беда.

19

Огромный конь огненно-рыжей масти, с такой же пламенной, переходящей в чистое золото гривой рванулся из ворот на простор и тут же замер как вкопанный. Сначала передние его ноги погрузились по самые бабки во что-то вязкое, затем медленно стали тонуть задние, и вот уже грязная, булькающая жижа дошла до лошадиного брюха.

Ай, ай! — захотелось ему, сидящему в седле, закричать, но крика не получилось, только острая сквозная боль пронизала грудь, а от неё разлилась по всему телу.

Господи, только успел он подумать, боль в сердце! Значит, оно разорвалось, и я уже умер. И вовсе не конь подо мною, которого засасывает чёрная, живая грязь, а нестерпимо обжигающее пламя, рассыпающее золотисто-огненные искры, бушует вокруг, и земля внизу раскрыла свои хляби, чтобы навечно поглотить меня в тёмных, бездонных недрах.

Ему захотелось снова крикнуть, но из его губ не вырвалось ни звука. Зато рядом раздался милый женский голос:

   — Василий Алексеевич! Ваше превосходительство! Да очнитесь вы, миленький. Всё уже окончилось, всё позади, и вы будете теперь жить.

Сонный дурман медленно развеивался, будто с тела его кто-то огромный и сильный стягивал тяжёлое свинцовое покрывало. Больной захотел открыть глаза, но кроваво-красное пламя вновь опалило его. Он всё же с усилием размежил веки и увидел перед собою женское лицо, обрамленное белой косынкой, а за женской фигурой — два высоких окна, ярко освещённых солнцем.

Ещё одно лицо — теперь уже мужское, заросшее кустистой бородой, склонилось над ним:

   — Пробудились? Теперь можно дать больному немножко морса. Вернее, чуть смочить губы... А вы, господин генерал-майор, позвольте вам заметить, удивительно отменного здоровья. Целый час с четвертью мы старались извлечь у вас пулю со стороны лопатки, и вы хоть бы единым стоном выдали нестерпимую боль! Зато теперь проспали без малого двенадцать часов, а это — к непременному выздоровлению.