Отсюда и в вечность

Было и еще одно обстоятельство, которое беспокоило мадам Кайпфер. Из надежного источника ей стало известно, что как в Штатах, так и па Гавайских островах па вооруженные силы оказывали давление, чтобы прикрыть публичные дома. Как сказали мадам Кайпфер, нажим исходил из Вашингтона, где женщины, сыновья которых находились на военной службе, устроили во время предвыборной кампании целый тарарам и грозили провалить своих представителей в конгрессе, если они не предпримут никаких мер.

Но, несмотря на все эти помехи, мадам Кайпфер, обуреваемая внезапным приливом патриотизма и самозабвенной преданности долгу, поклялась — а клялась она весьма редко, — что будет стоять на своем посту столько, сколько она с божьей помощью сможет, и будет вносить свою скромную лепту в дело достижения победы над врагом до тех пор, пока под ее командой останется хоть одна девица.

После того как Прюитт ночью съел оставленные Альмой сэндвичи, она взяла за правило готовить и оставлять ему еду перед уходом на работу и перед тем, как лечь спать. Он съедал все, что она ему оставляла. Но когда она забывала оставить ему что-нибудь — а так случалось несколько раз, — продукты в холодильнике и буфете оставались нетронутыми. Да и вообще он стал похож на человека не от мира сего. Оп не брился, не мылся, не снимал одежды на ночь, а так, во всем, не раздеваясь, просто заваливался на свой диван. От него шел такой запах, что его присутствие можно было определить, будучи в другом конце комнаты. Казалось, на всей его внешности лежал отпечаток кары господней. Он ходил с всклокоченной головой, и Альма не помнила, когда последний раз его волос касался гребешок. Лицо его стало одутловатым, под глазами нависли мешки, а сам он, и раньше не отличавшийся полнотой, худел все больше и больше. Он бесцельно слонялся — с бутылкой в одной руке и рюмкой в другой — из кухни в гостиную, из гостиной в спальни и на веранду; немного посидев с отсутствующим взглядом в одной комнате, он поднимался и шел в другую. То, что поначалу привлекло Альму в нем — сдержанная сила в выражении лица, трагическая глубина в его глазах, — бесследно исчезло.

И самое главное, было не похоже, что ему становилось лучше. Наоборот, все говорило о том, что в этом состоянии он будет пребывать очень и очень долго — до тех пор, пока или истощит себя до такой степени, что превратится в скелет и умрет, или окончательно свихнется и бросится на кого-нибудь с ножом.

Альма невольно вспоминала, что он убил начальника караула в гарнизонной тюрьме. А что до Жоржетты, то та честно и прямо признавалась, что боится его.

И все-таки, несмотря на все, что об этом думала Жоржетта, Альма не хотела верить, что надежды уже нет, не хотела отказываться от него.

— Идти ему некуда. И жить он может только здесь, — объясняла Альма Жоржетте. — Ведь если он рискнет вернуться в армию, его тут же бросят обратно в тюрьму, а может, и расстреляют. Весь остров кишит людьми, которые проверяют документы и осматривают вещи. Единственное место, где он в безопасности, — это у нас. Отправить его в Штаты на пароходе сейчас невозможно — все пароходы забиты эвакуирующимися Гражданскими, а распоряжаются судами военные, им поручено обеспечивать охрану судов во время плавания. А самое главное — я просто не могу махнуть на него рукой.

— Другими словами, ты не хочешь бросать его? — резюмировала Жоржетта.

— Конечно не хочу!

— А что с ним будет, когда мы уедем в Штаты?

— Как сказать… Может, я и не поеду в Штаты.

— Так ты ведь уже билет заказала, — возразила Жоржетта. — Так же, как и я.

— Ну и что? Я всегда могу отказаться от билета, — сердито сказала Альма.

Этот разговор происходил вечером, на пятый день поело начала войны, в спальне Жоржетты, куда Альма вошла из ванной, соединявшей ее комнату с комнатой подруги.

Прюитт об этом ничего не знал. Вообще он ничего ни о чем не знал. Он сидел на диване в гостиной, а неподалеку от него — так, чтобы можно было дотянуться, — стояла бутылка с рюмкой. Он приходил в исступление, если они вдруг оказывались не там.

Единственное, к чему он проявлял какой-то интерес, было вино. Для него в вине было что-то сверхъестественное, таинственное — в том, как оно вместе с кровью теплом разливается по венам и озаряет все ярким светом. В вине, он верил, есть что-то удивительное, что-то священное. Если знать, как нм пользоваться.

Ты пьянеешь, поднимаешься до определенной точки, затем некоторое время ровно плывешь в этом блаженном угаре, а когда чувствуешь, что угар ослабевает и что ты начинаешь катиться под откос, добавляешь глоток-другой. Если этого не сделать, будет худо.

С вином надо все рассчитывать точно. Если переберешь, то сразу потеряешь сознание или дело кончится рвотой. И в том, и в другом случае отрезвление, когда оно наступает, сопровождается крайне неприятным ощущением. А если позволишь угару слишком ослабнуть, то разум начнет оттаивать, как оттаивает замерзшая грязь под лучами солнца.