Отсюда лучше видно небо

Пусть кто-то и утверждал, что вид на перспективу, как глазные капли, излечивает отравленный взгляд: но сейчас весь мир казался задыхающемуся Владиславу не иначе, как морское чудовище непобедимого неба, где улицы – были раскачивающимися кораблями, а деревья – пригодны лишь для штурвала.

Новехонькие флаги с тремя полосками трепетали на каждом углу административных зданий, старя просроченный воздух, накапливая обветренные морщины, но не разжигая в груди согревающий огонь всесильного патриотического чувства. Всюду чирикали кусты, резвились дети, стрекотала трава, пустота сигнализировала автомобильными гудками о наличии какой-то распространенной болезни, переваривала свое собственное содержимое бетономешалка будней, облака в стиральной машине неба разглядывали мир отстиранными глазами.

Поспешно, на длинных кривых ногах, с сопливым крючковатым носом, поправляя пальцем очки, прошел рядом с Владиславом незнакомый тридцатилетний мужчина, чье неряшливое пальто из-за рвотного порыва ветра раскрылось. Повсюду разлился неприятно-горький запашок одеколона. Владислава затошнило, свет резал глаза.

Жаль, Таня ушла.

С ней он не терялся так сильно.

Нужно сделать себя нужным.

Хотя бы самому себе.

Иначе подохнет в луже,

В собственном говне,

Размазанном по стене,

Как в низкопробном стихе.

В поисках выключателя Владислав шарил рукой по стенам, но недостаточно продолжительная рука оказалась голом, забитым в собственные ворота. Пропорции были спутаны, а спотыкающийся Владислав молчаливо удалился во тьму нервно сглатывающего коридора, – и вдруг: прямиком из только-только зажившей, затянувшейся щербинки, откуда вытащили Владиславу Витальевичу его зуб, побежала изо рта, через улицу, комнату, по квартире, по четырехпалубному потолку, трещина телефонного звонка…

Недоразвитый звонок прервался абортивным вмешательством Тамары Петровны.

«Влад, – через весь коридор крикнула родственница, – тут тебя к телефону просят».

«Господи Боже, – пробормотал Владислав Витальевич, – минутку».

Таня?

А если нет!?

Страх овладел его нутром, полезли в голову мысли: звонят с работы, увольнительный приговор, конец всему, беспочвенные опасения. Владислав, обтирая пальцы о тряпку, прошагал по коридору и пододвинул сожительницу, взял у нее трубку, уточняя о звонившем человеке.

«Кто?»

«Только спросили адрес и попросили позвать сына Виталия Юрьевича. У гестаповцев меньше секретности, ей-Богу», – трубка была светло-зеленой, с множеством перфораций и с крепкой талией, вполне пригодной для родов. Провод кучерявый, туго накрученный на палец Владислава, был тоже светло-зеленым. Палец темно-синим, бескислородным.

Килограммовой гирей баса он произнес размашистое нажимное «алло», в котором запрятал тревожный кашель, типичный для внепланового разговора:

«Алло, Говорикин на проводе, говорите», – и, отстраняя плечом прислушивающуюся родственницу («Не пыхтите мне в ухо, Тамара Петровна, не напирайте»), сам пытался вслушиваться в глухие, мешкающие в трубке подступы голоса.

А голос все не решался сообщить, но наконец выдавил, что отец Владислава, – Виталий Юрьевич, – неделю назад умер.

Глава 8. Дух прокаженной эпохи

«Чт-о… вы… это кто? Я…», – пробормотал он.

«Владик, мне очень жаль. Умер…»

Услышав это, Владислав Витальевич опустил трубку на рычаги как зомбированный, минутку постоял, ощущая, как наполняется тяжестью его коченеющее тело; а затем, переломившись напополам, бессильно опустился на выстрелившие колени. В атрофированную мышцу сердца вцепилась клещами разводных челюстей свора собак по кличке инфаркт; сердце Владислава боролось и билось хлестко, как выпотрошенная рыба в отхаркнутом нечеловеческом легком.

Кровь пульсировала в заплесневевшем лице Владислава Витальевича, в водопроводных кранах его вздувшихся висков и в трехлитровой бутылке с налитой в нее сорокаградусной водкой затылка, распланированного по замыслу аллелей, наследственных признаков преждевременного облысения.

Ноги не держали отравленное свинцом тело, Владислав Витальевич стал беззвучно рыдать, вывернулся наизнанку, весь стал как отвернутая и растерзанная губа, как перлитовое горло извергающегося вулкана. Рыдал, гримасничал, отказывался, задыхался, требовал скорую, – причем потолок, как крышка, вертящийся и потемневший динамически, уже начал углубляться в плотную даль его вспотевших ладоней.

«Господи, да что с тобой творится! С ума ты, что ли сошел!?» – вопил рядом проваливающийся куда-то между ушей голос родственницы.

«Все, все, – пробормотал он, – умираю, вот чувствую, что умираю».

Вышвырнутая душа в пятках выла. Неправдоподобные стены начали скатываться в рулоны, параллели и меридианы скручивались, звезды сыпались с небосвода и превращались в битую посуду.

Через восемь минут приехала карета скорой помощи, – мускулистые жеребцы-медбратья, стукаясь оттопыренными локтями об ободранные рамы дверных проемов, вынесли полубессознательного-полубредящего Владислава.