Отсюда лучше видно небо

«Проштрафившийся отец, по-твоему, – ответил Виталий Юрьевич, – сбегаю в ларек за папиросами. Переполошила всех, как дура, ей-Богу», – но, разочарованный собственной идеей, никуда не пошел, а остался оторопело шаркать. Глядел на потолок, на пол, на половицы и на уродливые ногти на собственных ногах, – наверно, размышляя, что пора бы подстричь их.

«Все-таки это дух прокаженной эпохи, – сказала Людмила Викторовна, – нельзя было в такое неблагоприятное время рожать детей».

У Виталия Юрьевича глаза полезли на лоб:

«Господи Боже, – со страху перекрестился он, – тебе уже самой к психиатру надо. Хорошенько подумай, прежде чем говорить что-то», – скрипучим, понизившимся голосом договорил он, ища по привычке на ночнушке отсутствующую полость для беспокойных, непрошеных рук. Лоб Виталия Юрьевича был сейчас единственной в мире эпителиальной вариацией воды, охваченной рябью неуживчивых мыслей.

Он продолжал сглатывать сопли, слюни, мокроту, покашливать, сконфуженный и остекленевший. Переглядывался с просвечивающей Людмилой Викторовной, похожей на вазу, набравшую в рот воды и поставившую в нее обескровленный букет лица, – все-таки ссора еще не окончилась, опять Людмила Викторовна зашептала необдуманные обвинения в адрес Виталия Юрьевича.

«Это все от недостатка внимания, – сказала она, – мы с тобой договаривались, что ты отпуск возьмешь на это лето и уделишь все свое освободившееся время Владиславу».

«А я что делаю?» – спросил ее муж.

«Вот и меня интересует этот вопрос. Сходил бы с ним в кинотеатр, прогулялся для разнообразия или хотя бы изредка поинтересовался, чем он занимается. Сейчас все-таки лето, – на улице солнце, теплынь, подзагорел бы хоть, а то бледный, как комнатная поганка, – уже четвертые сутки из дома носу не высовывает. Скоро плесенью покроется, – весь в отца, – вы оба заплесневеете».

«Я тысячу раз у него спрашивал, мы с ним в шахматы играли, то, сё. Но у него нет интереса. Не буду принуждать его насильственными методами», – прорычал Виталий Юрьевич.

«Это тебя надо ко всему принуждать. Никогда к Владику не проявишь живого, естественного интереса, – как не взгляну, так ты вечно все с каким-то сверхчеловеческим усилием, – никогда сам не изъявил собственную волю, чтобы хотя бы было заметно твое искреннее намерение».

«А оно заметно, по-моему, всем, кроме тебя», – сказал отец.

«Никому оно не заметно, кроме тебя. Тебя даже лично классная руководительница на день открытых дверей приглашала, звонила тебе на работу, сам говорил, к нам в квартиру, упрашивала тебя, – продолжала рассердившаяся Людмила Викторовна, – придите, Виталий Юрьевич, и посмотрите, как ваш сын проявляет себя на уроках. Ты хотя бы напрямую мотивировал его своим присутствием».

«Ольга Сергеевна всех обзванивала, – огрызнулся Виталий Юрьевич, – не говори, если не знаешь».

«Что тут не знать? Все очевидно».

Виталий Юрьевич, которому все это надоело, непроизвольно вздохнул:

«Я бы тебе ответил, как надо, Люда, да вот при ребенке материться как-то не хочется».

«Герой, просто герой», – буркнула Людмила Викторовна, глядя на супруга.

В общем, с той ночи слепо-ассоциативная функция страха, – прежде случайно спроецированного на самые разные, но недостаточно подходящие объекты, – наконец-таки получила конкретное воплощение, свой запретный предмет, в направлении которого овеществленная мысль Владислава Витальевича могла теперь формироваться, обретая свою законченную, нуждающуюся в сублимации силу.

Презумпция невинности, напротив, утратила силу.

Шли дни, недели и даже месяцы. Владислав, возвращавшийся из школы, случалось, принимался перелистывать всяческие журналы, заказные дайджесты из-за границы, присланные по почте Виталию Юрьевичу. И предусмотрительно кем-то были из них вырезаны ножницами витиеватые фигуры, вырваны целые страницы или закрашены фломастером некоторые места, содержимое которых казалось Людмиле Викторовне сдержанно-эротическим и, – не дай Бог! – Владиславу Витальевичу увидеть что-нибудь.

Или когда по телевизору «Радуга» начинали вдруг рассказывать и показывать, как спаривается самка оленя с самцом (или какие поведенческие механизмы активируются в брачный период у некоторых видов насекомых), – то Людмилу Викторовну в такие минуты поглощал чудовищный, жалкий, совестливый и глубоко беспомощный стыд.

Притворяясь, что не смущена столь откровенно эротическими программами, она подходила к телевизору и принималась переключать каналы, поглядывая, не услышал ли Владислав чего-нибудь. Но он тоже притворялся, будто бы увлечен какими-то в наше время метафизическими делами: машинками, детскими книжками, занятиями спортом.

Был когда-то Владислав умненький, грамотный. Знал Владислав и таблицу умножения, и алфавит, и конституцию человека изучил досконально, и даже то, что плоскость парты не менее трехмерна, чем все остальное (о чем, кажется, прочел у Декарта), – но отчего-то казалось, что он более не становится умнее, приумножая знание.