Отсюда лучше видно небо

«Та-а-ак… И?»

«Разве это не странно? Что нельзя восполнить несоответствие подражанием».

«А зачем что-то восполнять? Какое несоответствие? Честно, все это пока звучит очень оторванным от жизни. И, по-моему, попахивает диагнозом, – хихикнула Татьяна, легонько навалившись на Владислава Витальевича и полушутя толкнув его плечом, однако ее неожиданный цинизм ему не пришелся по душе, – ты только не обижайся. Я просто представляю себе романтизм в иной форме. Воплощенный в конкретике. А когда размышляешь о чем-то отвлеченном, далеко уходишь и перестаешь быть понятым окружающим. Нельзя отрываться от земли, иначе ты просто останешься непонятным. Понимаешь? Ты можешь рассуждать, например, о желании быть похожим на отца. Я так понимаю, ты это имеешь в виду? Ты можешь об этом рассуждать не в столь абстрактном ключе, а, например, следующим образом…»

Но Владислав почему-то разозлился. Может, это была поучающе-высокомерная манера с ним говорить, может, предыдущее циничное замечание, а может, он злился на самого себя за то, что вписал эту девчушку, как неправильное слово, в нерешенный кроссворд собственной жизни – и теперь она только мешается ему на пути к разгадке.

«Я просто хочу сказать, – перебил он, хотя не расслышал, что она говорила и на чем остановилась, – я хочу сказать, что нужно бросить вызов. Бросить вызов оставшемуся расстоянию, понимаешь?»

«Э-м… А ты слышал, что я говорила? Или ты имеешь в виду, что…»

«Я говорю то, о чем думаю, – сказал Владислав, – я хочу выразить эту разницу… это расстояние… понимаешь? Одним стихом».

«Одним стихом? Сперва тебе нужно понять, о чем он…»

«Не совсем. Я просто жду. Жду, когда выговорюсь».

«Понимаю», – попыталась улыбнуться Таня.

«Я тебя не обидел?»

«Нет, а чем? Зачем спрашиваешь?»

«Потому что хочу, чтобы мы еще погуляли, – сквозь зубы ответил Владислав, – завтра. И послезавтра, и еще…»

«Погуляем».

«Я тебе уже говорил, как волновался, когда хотел к тебе подойти, когда ты читала стихи на набережной…»

«Да, говорил».

«Просто я, можно сказать… – Владислав задумался, но он знал, что хотел сказать, и все же удивился, что набрел на эту мысль, а хотел он сказать ей, что, несмотря на свои чудовищные габариты и спартанское телосложение, внутри он был неизмеримо мал и тщедушен, настолько мало и тщедушен, что даже крохотное, как кончик иглы, намерение заговорить с незнакомым человеком, едва ли не разрушило его психику, сотрясло его вегетативную систему до основания, – я бы хотел взойти на трибуну. И прочесть громогласно…»

«А-а-а! Я поняла!»

«Да? Я ведь еще…»

«Ты хочешь выступать, но боишься? Твой отец кем был по профессии? Артистом?»

«Нет, какой там. Он пилил деревья. В промышленности работал».

«О-о… э-э… – Татьяна несколько смутилась и задумалась, пожевав губы, – странно! Я подумала, что твой отец был артистом и выступал, а ты хотел бы пойти по его стопам, но у тебя боязнь сцены. Тогда было бы логично. Что ты говорил про расстояние. То есть про ступеньки, которые отделяют зрительский зал от сцены. Ну ла-а-дно…»

«Нет, я имел в виду другое. Но ты, наверное, права».

Они гуляли еще какое-то время, а потом Тане пора было идти домой; на предложение Владислава ее проводить, она сказала, что доедет на метро. И, поглядев, как створки вагона смыкаются, как Таня коротко машет ему ладошкой, как туннель проглатывает поезд, словно макаронину, Владислав поднялся по ступеням в бессловесных раздумьях, которые полностью были обращены к этим мелькающим ступеням.

Когда он вышел на открытый простор, то ощутил, как нахлынуло легкое головокружение; оно покосился по сторонам. Без Татьяны было плохо. Незнакомый город пожирал его постепенно. Улица за улицей, дом за домом. Города-людоеды, состоящие из непреодолимых, невидимых расстояний между людьми. Вязкость. Какой-то мальчуган, ползая по асфальту на коленках, мелом очерчивал уже успевшую немного сместиться березовую тень, составленную из тысячи листьев: он обвел вдвое сократившимся мелком не больше двухсот, может сто пятьдесят. Наряженная в янтарь, арестованная береза опоясана, как вертикальный шлагбаум. Бежала тень вымышленного автомобиля по сочно-зеленому трыну травы, увлажненной, а потому извлекавшей из себя, как звуки, кратковременные переливы при скольжении по ней фантомных ветвей.

Тени, участвуя в простенькой лотерее, норовили сложиться в какое-то старое воспоминание, но не выпало необходимое количество осадков; и ртутный столб был еще слишком высок, – поэтому то, что намеревалось воплотиться в воспоминании, рассеялось в нетронутом воздухе, – стало запахом листьев, ветром, приступом. В фонтанчике, чье содержимое превратилось в жижу, в лужу отхаркнутой мокроты, остановившийся отдышаться Владислав насчитал одиннадцать скорчившихся, умерщвленных окурков и один-единственный кем-то использованный контрацептив.

«Безобразие, – подумал он, – непозволительно».

Фантики, вырванные страницы газет, какой-то мусор и опавшие листья, как крохотные паруса, помчались по ветру вдогонку за приглянувшимся облаком прямо под ногами Владислава Витальевича.