Отсюда лучше видно небо

Но всегда недостаточно близко, недостаточно полно. Всегда чувствовал себя Владислав чуточку мертвым, – но это, впрочем, участь живого человека. Вот, например, вещи, из которых состоял неполноценный Владислав Витальевич: вот сдвинутые в сторону и скрещенные в углу табурет и вывихнутая гладильная доска, сообща напоминающие очертания тонущего вражеского корабля; своенравная трикотажная рубашка с никак не отстирывающимся пятном пота вздернута, словно белый флаг, на створке запылившегося шкафа; извечная и непримиримая вражда левого и правого потерянного носка (на выделяющемся левом носке прорыто было кропотливо отверстие для червивого большого пальца); в чем-то выпачканный пиджак, свесив опустевшие выглаженные рукава, как перед незапланированным расстрелом, позаимствовал временно форму у чуть изогнутой спинки стула, но все-таки, – и это было очевидным, – нуждался в утраченных объемах плоти, принадлежавшей Владиславу Витальевичу; качественные, планомерного покроя импортные брюки с каким-то удивленным видом (о чем говорило кольцеобразное соединение штанин) наполовину простирались с дивана на паркетный пол, – и вот все эти разрозненные, разбросанные вещи, из которых себя каждое утро собирал Владислав Витальевич, выглядели представительнее, аккуратнее и чаще удостаивались похвалы, нежели прячущаяся под ними личность.

Кое-как Владислав принудил себя встать. Но предпочтительнее так, чем по привычке. В соседних домах окна нараспашку: но едва заметная сетка от проникновения комаров не позволяет достичь беспробудного слияния с окружающей средой человеку, не обкусанному этими вице-президентами среди кровососущих насекомых.

У Владислава Витальевича вообще-то имелась целая теория о том, что пространство передается воздушно-капельным путем, половым контактом, через генитальный герпес или расчесанные укусы комаров, разносящих не само пространство, но какой-нибудь искажающий восприятие недуг, инфекцию, неуловимый лейтмотив ностальгических переживаний или религиозное переживание, – наделяющее вещи призрачным ореолом смутной узнаваемости.

Случалось, что Владислав воображал, как множество комаров через поры высосет всю его кровь до капли, – и разнесет семя его вымышленной болезни по всему миру, от Санкт-Петербурга и до Антарктиды.

Когда-нибудь он еще будет человеком-одуванчиком, человеком-комаром, пассажиром беспилотного комариного экспресса, полнокровного брюшка. Но сейчас Владислав находился в ванной комнате: пятиминутной струей обескровленного кваса атаковал унитаз, в раковину отхаркивал неразбавленную мокроту; смесь золотистой слизи и лучезарного гноя. Высморкался, мощно отжав пальцами нос.

Подумал о Тане.

Надо бы позвонить ей, да времени нет.

Вернее, есть.

Время есть.

Нет чего-то другого.

Наморщив свой широкоугольный лоб с запрятанной в нем, как купюра в матраце, морщиной, и настойчиво глядясь в зеркало, но не обращая на самого себя особенного внимания, – это бессодержательное лицо, смотрящее на читателя со страниц, Владислав в юношестве перечитывал неоднократно, а теперь терпел лишь кратчайшую его версию в молчаливом изложении, – это лицо, митинговавшее за немедленное бритье и выдвигавшее в президенты бритвенное лезвие, Владислав тщательно предохранял от дальнейшей порчи.

Как он это делал?

Думая о Тане.

О ее стихах.

О стеклянной баночке, сквозь которую виднелись ее нищенские накопления.

И стоя перед зеркалом.

Так он спасал себя.

И в такой последовательности: он выбрил щеки, выскреб шею по фарватеру кадыка, формально выщипал лишние волоски, ножницами подравнял военно-морские виски, наловчился выстригать скрученные нитки будущих усов из спортивно раздутых ноздрей; все в точности так, как делал его отец.

Владислав любил наблюдать за его утренними процедурами, и чувствовал удовлетворение оттого, что не забыл прихватить их в нынешнюю жизнь.

«Только посмотрите, как разрослось со дня моего приезда. Теперь похоже на кавалерийскую ботфорту», – подумал Владислав, глядя на отраженный в зеркале пятнистый потолок, на симптоматическое пятно духовной плесени, расползающееся над его лысеющей головой.

В причудливых, гипнотически меняющихся плесневых арабесках норовило проступить чье-то лицо, – вот ухо, вот вывернутая верхняя губа, хрящ, рифы скул, брутальные надбровные дуги.

Но все как-то расплывчато, итоговая сумма неправдоподобных очертаний не приближалась, но отдалялась благодаря усилию Владислава, – словно это не человеческое лицо из пространства лезло к нему, но безрадостный запах такого лица просачивается из пристающих к Владиславу стен, из потолка, закапанного ему в нос, в глаза.

Тихонько он постучал лезвием бритвы о раковину, – получился мелодичный, хрустальный, специфический звук. Касанием большого пальца аккуратно, как когда-то делал его отец, Владислав Витальевич счистил въедливую пену под свистящей струей воды, мурлыча что-то себе под нос.

Стихотворную строчку, которая никак не могла оформиться.

Затем он ополоснул руки, тяжелобольное лицо, ощипанный подбородок.