Отсюда лучше видно небо

Из окна струился фальшивый фонарный свет, излишне усложняя интерьер комнаты и разукрашивая Владислава, как зебру. Щелкая крылышками, из-под шкафа полз накормленный хлебными крошками таракан.

С обливающимся кровью сердцем, в которое вколачивали гвозди стыда и вины, Владислав напрягся всем телом, трепеща от ужаса в зашевелившемся под ним кресле. Но неожиданно сгустившийся трепет рассеялся легким соприкосновением с тем пределом, с той плоскостью бытия, откуда на Владислава фантастическим образом дохнула отцовская душа, подобная массивным кузнечным мехам, преодолевая пространство и дымно окутывая сына своим запойным зноем, неусыпной рачительностью и мягкой покровительственной природой.

«Я тут, Влад».

«Знаю, пап».

В трубке послышался, с гортанным металлическим щелчком, какой бывает при глубокой зевоте, надорванный голос только проснувшегося Виталия Юрьевича. Стартовал непродолжительный разговор.

Но обоим показалось, что за короткое время обособленного, изолированного друг от друга существования, – всё немногое, что когда-то их объединяло, теперь утратило всякую ценность, надежность и захватывающий смысл, – оставив очевидной только ту самую, всегда существовавшую между отцом и сыном концептуальную разницу. Различие, которое не уничтожится даже их обоюдной кончиной.

Одноминутный разговор с отцом показался Владиславу мучительно-долгим, нет, раздражающе-медленным, – заспанный, не поверивший словно, что это происходит наяву, Виталий Юрьевич туманно-невнятно что-то пробормотал, как диспетчер на железнодорожной станции, а затем бегло поинтересовался делами Владислава.

«Ну, раз уж разбудил меня ото сна, рассказывай. У меня теперь времени – вечность. Могу слушать тебя сутки напролет».

«Ну, я… я тут… как бы… хорошо живу».

«Да?»

«Да».

«А чего тогда меня разбудил?»

«Думал, ты не спишь. Я вот не спал».

«А я спал».

«Ясно».

И зашедший в тупик разговор стал постепенно наполняться содержимым желудка, описанием комнаты и даже электрички, в которой Владислав приехал в Санкт-Петербург. Его невыразимо терзало отцовское безразличие, собственная тревога, нехватка предметов быта для продленного разговора и то, что там, – где-то рядом с отцом движутся призрачно-неуловимые люди, полупустые и бессодержательные фигуры; это тоже напрягало. Хотелось бы там вместо них.

Сам Владислав – безнадежно отдаленный, в лавине мяса, кровавой колбасы, тонет в перепутавшихся очертаниях истончающейся комнаты, которая вот-вот лопнет, как пузырь, и он бесследно испарится вместе с ней. Казалось, что Владислав Витальевич должен совершить нечто сумасшедшее, экстраординарное, чтобы Виталий Юрьевич наконец-то осознал, как сильно любит его сын, – любит своей одноногой, искалеченной любовью! Но любит! А еще как зависит от него тот, кого отец просто вышвырнул за порог.

Владислав подумывал: не снарядить ли в ближайшие годы экспедицию на северный полюс и вытоптать в тамошнем снегу двадцатикилометровое имя отца, которое будет различимо невооруженным глазом из космоса, – как, например, рукотворный позвоночник китайской стены.

И тогда Виталий Юрьевич, склонный к рефлексии, не наталкивался бы более на непотопляемый айсберг эпохального стыда, подсознательно не упрекал себя за то, что когда-то напрасно растратил драгоценное семя; расстрелял семьи сперматозоидов. Растранжирил семенную жидкость только для зачатия столь неудобосказуемого, нежелательного человеческого образца, как его младший сын Владислав. Бедняга Владислав, который представлялся окружающим его людям ни чем иным, как недопустимым, постыдным, возмутительным явлением, кратковременной отрыжкой на этом разгульно-праздном, легкомысленном, шумном застолье общественной жизни.

Простите, Виталий Юрьевич, своего сына Владислава за то, что из него не получился повод для гордости, – фундаментальный пример для подражания! – повод для вашего будущего появления в благопристойном обществе, на рауте одноклассников, где каждый родитель только и обсуждает многообещающий триумф своего чада: будто только для того родители и расплодили собственных детей, чтобы в будущем у них нашелся предмет для срочнозачатого телефонного разговора, чтобы они не казались столь односторонними, ограниченными личностями, – чтобы в старости им беспрепятственно нашлось, о чем поговорить, кроме как о своей болезни, о крылатом сатанинском сонме бесчисленных хворей, паразитирующих в их душном теле.

Впрочем, появление Владислава, – этого онанирующего отрока, скособоченного раздражителя гениталий, неоднократно пойманного за блудливую руку, – было нежелательным в телефонном разговоре и неизменно пробуждало малоприятные ассоциации у собеседника, у родителей.

«Пап, ты на меня не злишься?»

«За что?»

«Не знаю, за что-нибудь?»

«Нет… а должен?»

Не исключено, конечно, что Людмила Викторовна и Виталий Юрьевич когда-то жили в счастье, в гармонии, во взаимной любви, – но для Владислава Витальевича, для их ребенка кратковременная вспышка беспечного счастья обернулась гнетущим удушьем, многолетним адом.