Отсюда лучше видно небо

«Не быть тебе матерью-героиней! Тьфу…»

Между тем, пока есть шанс, есть время, пожалуй, следует на секундочку задержаться, взять в фокус подразумеваемую личность Людмилы Викторовны: любить, разумеется, она не умела вовсе, не знала, как, что, откуда и зачем, – любила она не Виталия Юрьевича, не Владислава Витальевича, но свою собственную любовь к ним. Так и было.

Жадно, алчно эксплуатировала она это чувство в себе, пока оно не исчерпывалось, – а когда наружу вдруг вылезал погребенный под ним неполноценный Владислав Витальевич со всеми его игнорируемыми изъянами, симптомами и непростительными дефектами, – то она вновь стремилась взрастить это чувство и потопить его в нем, как труп.

Так что бывший лишь формальным объектом любви Владислав был не нужен Людмиле Викторовне: нужна ей была только лишь немеркнущая, обезличенная любовь, присущая ей самой и натягиваемая на весь земной шар, как презерватив на глобус.

Далее шел ряд последовательно датированных фотографий, за кадром которых чувствовалось присутствие случайно выбранного из толпы прохожего, становившегося соучастником их брака и первой беременности Людмилы Викторовны, – фотографии на фоне укрупненного округлого конного памятника; под дубом, вокруг которого рассыпаны желуди и видна смазанная тень отпрыгнувшей белки; на фоне покрашенной скамейки, рядом с которой суетились сизо-голубые голуби.

И вот следующее: послеоперационный Виталий Юрьевич (у которого уже наметилась полнота брюха, утратившего способность уклоняться от ударов ниже пояса) и все четче среди изнуренных черт лица вырисовывался восход солнца тридцатилетия, и подъем альпиниста по имени возраст, – с гладко выбритой физиономией, взятой врасплох наплывом светло-сиреневой тени; он стоял, о чем-то задумавшийся, а думать ему приходилось о многом.

А рядом, переплетясь с супругом локтями, стояла Людмила Викторовна, – и ее воздушно-вздувшееся платье с узором васильков, клевера и выцветших после стирки уклончивых пионов казалось недостающим фрагментом лужайки: ее внезапно разросшийся живот возмещал долговременную пустоту, промежуток между двумя датированными фотокарточками; и глаза ее были непритворно-живые, необъяснимо-яркие, сочные, казалось, вот-вот вспорхнут от счастья, едва ли фотоаппарат успеет застигнуть их.

Стоя рядом с серьезным Виталием Юрьевичем она прямо-таки выглядела как прохладительный напиток: в ней кружились лепестки особенной, заварной любви и нежности. В ее мечтах – фруктовый компот, а в ее душе – пюре из шиповника. На фоне яркоокрашенной супруги Виталий Юрьевич выглядел как богопротивное рагу с упаднической начинкой, нигилистическая гниль, приторный десерт многолетней депрессии.

Вслед за этим еще множество, множество невостребованных временем фотографий, продолжающих молчаливое жизнеописание их брака, их быта, их скоропалительной семейной жизни и их несуразных детей.

На одной из фотокарточек родители были запечатлены в двухместном лифте зеркала: в лифте, как застрявшем когда-то на полпути к идеальному браку, так с тех пор и подвешенном на пятнадцатом этаже, на пятнадцатом году их совместной жизни, – от которой они оба порядочно подустали.

Долго еще Владислав, его родственница и ее соратницы играли в гляделки с немигающими глазами фотокарточек, пока от усталости, от нахлынувших ностальгических переживаний не произошло крещение собственной слезой.

Ко всем как-то внезапно пришло осознание того, что старость – есть израсходованное будущее, от которого не убежать, даже поджав хвост.

И так как Владислав был единственным, благодаря чьему подлинному присутствию можно было наглядно сопоставить прошлое с будущим, кудахчущие женщины приступили детально рассматривать фотокарточки с его участием: вот, например, в раннем возрасте, но слегка засвеченный, он восседает на коленках Людмилы Викторовны в слюнявчике, в штанах с подтяжками. А вот уже восьмилетний Владислав Витальевич, переросший на голову своего старшего брата, – но, к сожалению, за такое превышение скорости был оштрафован худобой и одышкой. В плане конституции Владислав пошел в отца, но при всей этой соблюденной похожести на Виталия Юрьевича – оставался Владислав его копией только поверхностно: там, где блестело солнце будущих залысин, где отражались птицы пролетающей расчески, и обнаруживалось существование незримого воздуха, соприкасавшегося с замутненной водой неутомимых мыслей.

Был у Владислава тот же, что и у Виталия Юрьевича, внушительный рост, наморщенный конский, бронетанковый лоб, та же поза, которую неусидчивость Владислава сводила к фикции. Спина – у него нырком, грудь – орлом, подбородок – сверкающим локтем начищенной ложки, а руки – Христом, когда с него снимали мерку в ателье.