Отсюда лучше видно небо

Нет, с ним происходило нечто другое. И он подозревал, что именно. Не подозревал он только того, в каких масштабах его личность подверглась внутренней коррозии; в извивающихся лабиринтах множественных неврозов оживал выводок мифологических монстров, которых Владислав вынашивал на дне своей решетчато-пустой, беспросветной души, в отупляюще-затхлом, тревожно-темничном климате своего духовного санкт-петербургского недуга, где все бесформенное начало обретать экспрессивную нечеловеческую форму. И та истощающая духовно-телесная война, – родившаяся от чувства вины и стыда и происходившая где-то в нетронутых сонаром сознания недрах ничего не подозревающего Владислава, – вскоре начала подниматься на поверхность и проявляться в немыслимых, несуразных деформациях его видимого тела.

От того статичного напряжения, в котором психика Владислава пребывала изо дня в день, – под облезлой кожурой его полопавшейся кожи обнажились двухголовые мышцы кукурузы; на пальцах ног жутко кровоточили огнеупорные мозоли; взрывоопасные кости изо дня в день неумолимо ломила хандра; в концентрационных лагерях альвеол содержались кубометры военнопленных воздушных масс, изо всех отверстий повылезал облысевший хлеб; расплодившееся тело, расточая многолетние накопления, вспучивалось наглухо, пшеничные колосья прорастали в чесоточной промежности; и Владислав обнаруживал свою дотоле скрытую принадлежность к семейству злаковых культур; из рупора его пупка ежечасно гремела радиопропаганда, обглоданные коленные чашечки, как спутники, были запущены в космос, а локти – как флаги российской федерации, незаслуженно установлены на северном полюсе; поза, когда он вымучивал из себя очередную нескладную строчку, была надуманно-неестественной, и вообще все чудовищно сморкающееся, ожесточенно зудящее, простудившееся, измученное и перекрученное тело было, как выжатое белье.

Серп языка и молот позвоночника, не сумев все-таки искоренить крест христианства, – соорудили на его костяке коммунистическую власть. И на кресте рабочей силы, воздвигнувшей Советский Союз, был распят измучившийся, несоответствующий, умирающий Владислав. Еще не угасло в его расхристанной, распахнутой, пронзенной душе это родонитовое зарево коммунистического мезозоя: еще тлели в нем лучи надежды на окончательную победу нашей нужды в суше над центурионами океана, над царями неба. Все еще предпринимались Владиславом героические, подсознательные попытки по провозке потайных грузов с продовольствием по ладожскому озеру, – по тончайшему льду эгоистических цепляний к блокированному, оккупированному фашистами, блокадному Ленинграду ностальгирующего эго.

«Как вы, Владислав Витальевич? Как ваши первые опыты в поэтической алхимии…»

Он жил воспоминаниями и сам становился едва уловимым воспоминанием, одним из призраков-коммунистов, гуляющий по новой России.

«Таня…»

«А вы сами стихи написали?» Какая глупость!

В замочной скважине его рта, – сложное устройство, к которому еще не подобрали ключ, – за слегка приподнятой верхней губой можно было разглядеть туда-сюда виляющий выгнутый силуэт предельно-огненной окраски: то был его небный язычок, ларингологический сталактит, то был сам Владислав Витальевич в труженической гортани, в бессмысленном горниле этого презренного человеческого бытия.

«А давайте я вас угощу чем-нибудь?»

«А что, нищим не подаете просто так?»

«Нет, я…»

Таня улыбнулась, прикрывая ладошкой кривоватые зубы, «я над вами подшучиваю. Конечно, можете меня угостить. Я знаю одно кафе рядом».

«Достаточно близко? А то у меня ноги подкашиваются… я к вам боялся подойти. Думал, в обморок упаду и перекувырнусь прямо через перила – а оттуда проси-прощай!»

«Я вас под руку возьму, чтобы вы не уплыли».

…дни, смыкаясь, как челюсти, пережевывали Владислава Витальевича медленно, но старательно – и он ощущал слепой и безудержный бег выдрессированной жизни вокруг себя, сквозь себя, под собой, над собой и внутри. Повсюду возрастало сопротивление отвлеченных величин, суммирующаяся сила отталкивала вещи: и ничем не мотивированная жизнь Владислава вращалась вокруг этих примитивных вещей. Небо надвигалось на город как абстракция, он укутывался одеялом-небом, превращая свое тело в облака бесчувствия.

Сам того не замечая, Владислав Витальевич вверх ногами парил в пустотелом пузыре случайных социальных сочетаний, в нигде не сконцентрированном скоплении мечущихся предметов, распространяющих взаимное влияние друга на друга в околоземном пространстве.

Действия, совершаемые Владиславом, становились час от часу все более незамысловатыми. Причин, побуждающих его жить в полную силу, не находилось.

Усталый, бестолковый, семимильными шагами вымучивающий у циничных улиц невооруженную улыбку, Владислав вернулся в свою краткосрочную квартиру, отпер железную дверь, опрометчиво потопал, – и сразу же увидел чьи-то туфли, чье-то пальто на вешалке, букет хризантем, поставленный в пузатую вазу, сделанную из придирки человеческого глаза к воде. К ее неустойчивости, к ее прозрачности. К ее свойству прозрачности.