Отсюда лучше видно небо

Тамара Петровна возбужденно-невнятной скороговоркой пропердела Владиславу в ухо, – что, когда вечером он вернется с работы, – то ему надо будет опустить ключи в почтовый ящик Вероники Антоновны (при этом совершенно никаких эротических ассоциаций в его голове не возникло), потому что сейчас всем домом, – сто пятьдесят жильцов плюс состарившаяся собака, – они собираются пойти в бывшее здание исполком горсовета. Там вместе будут писать какую-то петицию, какое-то заявление с требованием переименовать их улицу. Так как в газетах пишут, что Ганс Александрович Черницын (наряду с остальными именами из перечня) в сороковых и пятидесятых годах был организатором массовых репрессий, руководил расстрелами, обрекал невинных людей на заключение, на каторжные работы, а теперь вся эта гнусь всплыла; и нельзя допустить, чтобы эта зловещая, кошмарная фигура продолжала отбрасывать свою тень на улицу, на ее жильцов и на их репутацию, на всю Россию!

«Хорошо, я понял, – отвечал Владислав, – я все понял, опущу и жильцов, и ключ, и к соседке в почтовый ящик загляну». И вешал трубку, раздумывая о том, как бы ему убежать и куда подеваться на случай, если однажды позвонит отец. Любопытно, как он? Совершенно позабыл Владислав о чувствах отца, ведь тот был настоящим патриотом, коммунистом! Наверное, он ужасно переживает – и потому Владислав ужасно переживает тоже. Но позвонить и узнать, как дела у отца, он не решался. Владислав шел домой пешком. Навстречу ему дул серый, петербургский ветер с набережных, скользко-каменных, глянцево-дождливых, и кругом были памятники, увековечивающие деяния людей, по-своему великих, принесшись пользу своему отечеству, его культуре, а что же он, Владислав?..

…а Владислав услышал чирикающе-девичий, задорно-певучий голосок, заставивший его сердце болезненно сжаться. Он оглянулся и, словно пораженный молнией, застыл, увидев девушку: красивой она не была, отнюдь, лицо приплюснуто-круглое, широкий лоб, ее пальтишко, продуваемое ветрами, походило на сплошной коричневый рукав с пуговицами, поношенный, но когда-то модный. Девушка читала стихи нараспев, читала стихи, которых Владислав Витальевич никогда не слышал ни от матери, ни от бабки, которая, кажется, перечитала ему в свое время всех русских поэтов поименно! Туполобый, косолапый, задыхающийся от волнений, Владислав как бы невзначай приблизился к перилам, ограждающим набережную от свинцово-серой воды, отражающей перевернутое с ног на голову небо; и покосился на читающую стихи девушку, а читала она самозабвенно, своим хрустально-чистым голосом, описать всю прелесть которого не нашлось бы и тысячи спаренных эпитетов; Владислав стоял, задыхаясь от страха, за которым пряталось робкое, застенчивое, задавленное, задушенное намерение подойти и просто поздороваться с этой милой пташкой, которую, наверное, звали Таня или Оля, а может быть, каким-нибудь другим ласковым именем. Он чуть ли не валился с ног от накатившей слабости, словно сами воды матушки-реки подмывали основу его личности, а он стоял тут, с обрызганными туфлями и брюками, и старался не упустить ни одного прозвучавшего слова.

«Нужно было сочинить красивые стихи, – подумал Владислав и ощутил, как внутри все сжимается и разжимается, будто с каждым вздохом и выдохом он спрессовывал внутри себя гармонь, – нужно было… Красивые, а какие это? Вроде… будь я проклят… ведь я из народа человеко-часов! Мозолистыми руками мы, пролетарские хребты, закатывая рукава до локтя, моем полы и стираем белье, желчь отжимая и слюноотделенья жизни из обезображенного мочала…

Онемевшей губы Тантала,

Что чахнет у канализационных

Труб!.. нет, нет!

И эта рвотная простокваша

Липкого жира и щелочи

Брызжет и застывает накипью

На взмыленном линолеуме

Человечьей кожи! Это ужасно…»

Владислав оглянулся, заметив, что какой-то прохожий с чемоданом, разгладив помятую купюру, опустил ее в стоящую у ног девушки стеклянную полупустую банку с монетами и купюрами; он вдруг принялся судорожно-напугано хлопать себя по одежде, обыскивая карманы второпях и в надежде, что в кошельке есть какие-нибудь деньги. Он расстегнул кошелек, который вытащил из внутреннего кармана, раскрыл двумя пальцами и, не считая, выудил из него все купюры, которые имелись; затем, откашлявшись, направился к девушке и оскалился ей в скомканном подобии улыбки:

«Красивые стихи, – пробормотал он неразборчиво, – меня зовут Владис-слав Виа-л-тьевич, а у вас есть имя? Я имею в виду, оно у вас должно быть, я хотел спросить, можно ли вас как-нибудь называть?»

Глава 5. Сосательный рефлекс

Владислав Витальевич возвращался домой ежедневно приблизительно в половине шестого. Иммунитет Владислава подорвало тревожное расстройство, которым все сильнее вспучивался его разум, как море вздувается высморканной соплей Нептуна. И вовсе не после знакомства с Таней, которую действительно звали Таней…