Отсюда лучше видно небо

Теперь все это лишь разрекламированные руины, приукрашенные архитектурно палаццо современного палеолита, где процветает утомленный, потрепанный ветром тщетной умственной деятельности паллиум, – из-под которого, как из-под капюшона, как когда-то нам пророчил эксцентричный европеец, – должно было выглянуть золотисто-смуглое, облагороженное морщинами лицо. Оздоровленное умеренным загаром лицо ницшеанского сверхчеловека. Но не выглянуло.

Ибо теперь, при ближайшем рассмотрении, этот капюшон, эта паллиумная оболочка человеческого мозга оказалась только лишь надвигающейся на нас атавистической пещерой будущего: где властвует оскал, звучит сладострастное эхо роженического вопля, возвращение к фаллической архитектуре, к обожествлению детородного органа.

Этот мир, вернувшийся туда, откуда человечество начинало, не мог предложить Владиславу Витальевичу ничего нового, свежего, достойного.

Поэтому, как и первобытный человек, планов на ближайшее будущее, – очерченное в пределах грядущего вечера, до которого он мог бы и не дожить, – Владислав уже не строил. Никаких долгоиграющих намерений не вынашивал и давным-давно перестал понимать, зачем родился.

В отличие от многих людей, типично интересовавшихся местоположением, в котором они пребывали до рождения, Владислав Витальевич интересовался лишь будущим, целью человеческого бытия, общим смыслом и своим значением для мира, который на самом деле нуждался только в его отвоевавшемся неудовлетворенном трупе, наколотом на штык эрегирующего врага. Страшная картина.

Людмила Викторовна, кое-как выносившая его, кое-как разродившаяся им, – промахнулась им при родах, так что Владислав Витальевич полетел в пропасть, затерявшуюся между двух эпох: и в этом пугающем отсутствии адекватных национальных ценностей и здоровых моральных ориентиров, Владислав ощущал себя ни к чему не прикованным, обезличенным, выхолощенным и смешанным с окружающим пространством; как лужа рвоты сползающая со ступеньки на ступеньку, капающая и воняющая на весь подъезд.

Но дело тут не в том, как Владислав Витальевич смотрел на пессимистичный, пропитый и разграбленный мир, – дело не в зашлакованных, просроченных глазах Владислава.

Нет, в самом пространстве был сосредоточен и скрыт всепоглощающий дефект, из-за которого оно стремительно истощалось в своем надуманном, варварском, искусственном бытии, – повсюду разнося разлагающую вонь однообразия и плодя бесперспективные повторы, не адресованные никому подражания и одноразовые копии в их немыслимой численности и беспроигрышных комбинациях.

Бытие, простое человеческое бытие основательно истощилось – все очевиднее становилась его вторичность, принужденность, его неосновательность, притянутость за уши и высосанность из уколотого пальца.

И неприступный для рвотного приступа Владислав Витальевич не мог для себя выследить хотя бы одну адекватную причину, столь необходимую для прославленного сверхчеловека сверхидею, – которая бы побудила его к повторному роковому влезанию в эту общечеловеческую удавку затянувшегося бытия.

Он не мог отыскать какую-то причину, которая оправдала бы эту потребность в упрямо прославляемом мученичестве, и которая оправдала бы эту бессодержательную жизнь соотечественников в его глазах, наказанных за чистосердечное сочувствие к ним и ко всей России.

Поэтому Владислав был отчасти рад, осчастливлен нахождением в своей ограниченной и кропотливо скроенной конторской тени, спрятавшись за вуалью от всего происходящего, печатая на бумаге бессмысленные слова и задумываясь о том, чтобы изложить на них пару свежих строк…

Здесь островерхий дым запыхавшейся папиросы множился облаками, лихорадочно мерцал под открытой форточкой, расположенной прямо над революционно-ленинской лысиной Владислава.

Все было наделено ореолом отсутствующей святости, все выглядело как в фильме, снятом на старую пленку, выкрашенную сепией. И в мыслях его, пронизанных туманно-влажным трепетом нервнобольных лучей, шла работа, клацали рычажки, напрашивалась подавленная изжога, струился по ноющему позвоночнику пот, хором щелкали затворы, натужно скрипели валы, и раскачивался стол при каждом нажатии на прорезиненную клавишу.

«На вот тебе, соси свою бумажную соску», – сказал Владислав, сунув сложенный вчетверо календарный лист под ножку стола.

Видя, сколь исполнительно, дисциплинированно, без малейших отвлечений, Владислав трудится, руководящие лица типографии ему предложили продвижение по карьерной лестнице.

Но, – опасаясь головой упереться в потолок собственной компетентности и уже находясь на высшей, вполне соответствующей его умеренным притязаниям должности, – Владислав напрочь отказывался, чтобы усиленно продолжать свое праздное, бездетное, расточительно-медленное и непритязательное существование бесполезного общественного отхода, с равнодушием довольствуясь незначительной скитальческой участью и тщательно экономя доставшийся ему, всем вокруг, скудный паек ленивого бытия; пустая чашка горбачевского чая.

«Господи Боже, – подумал он, – я тут уже третий месяц. Вот время человека комкает, как промокашку».