Отсрочка

Бланшар не ответил. Шарль вздохнул и удовлетворенно расслабился, он полностью вытянулся, не сводя глаз с зеркала. Он спит, он уже спит; когда Филипп зашел в кафе, он едва держался на ногах; он опустился на скамейку, но глаза его были сонными, они говорили: «Вы со мной не справитесь!» С очень злым видом он заказал кофе, такой вид бывает у тех, кто принимает официантов за возможных врагов; обычно это совсем молодые: юнцы думают, что жизнь — сплошная борьба, они это вычитали в книжках, и, попав в кафе, заказывают какой-нибудь гранатовый напиток и смотрят при этом так, что бросает в дрожь.

— Один кофе и два китайских чая, и отнесите это на террасу, — распорядился Филипп.

Она нажала на кнопку и повернула рукоятку. Феликс подмигнул ей и показал на спящего миниатюрного юношу. Это была не борьба, это болото, как только делаешь движение, то погружаешься в трясину, но они это сразу не осознают, в первые годы они много перемещаются, а фактически увязают. Когда-то я поступала так же, но теперь постарела, я сохраняю спокойствие, прижав руки к телу, я не двигаюсь, в моем возрасте главное — оставаться на поверхности. Он спал, открыв рот, его челюсть отвисла, он был некрасив, красные опухшие веки, красный нос делали его похожим на барана. Я сразу догадалась, когда увидела, как он слепо входил в пустой зал, снаружи было солнце, а на террасе — клиенты, я подумала: «Ему нужно написать письмо, а может, он ждет женщину, но скорее всего, с ним что-то случилось». Он поднял длинную бледную руку, отогнал, не открывая глаз, несуществующих мух. Горести преследовали его и во сне; неприятности следуют за человеком везде; я сидела тогда на скамье, смотрела на рельсы и на туннель, где-то пела птица, а я была беременна, и меня выгнали, я все глаза выплакала, в сумочке не было ни гроша, только билет, я уснула, и мне приснилось, что меня убивают, тащат куда-то за волосы, называют потаскухой, потом пришел поезд, и я в него села. Я уговариваю себя, что он получит пособие, он — старый рабочий, инвалид, нельзя ему в пособии отказать, но они постараются отвязаться от него, ведь они так жестоки; а я, я старая, я больше не барахтаюсь, я просто размышляю. Он одет, как молодой барчук, у него, конечно, есть мама, которая следит за его одеждой, но туфли его белы от пыли; что он делал? Куда ходил? У молодых бурлит кровь, если бы он мне сказал: «Выдай меня, я убил отца и мать», — ведь может быть и такое; возможно, он убил старуху, женщину вроде меня, они его, конечно, арестуют, вот увидите, он не в силах сопротивляться; возможно, они придут за ним сюда, и «Матен» опубликует его фотографию, многие увидят овджгительное лицо хулигана, совсем непохожее, и всегда кто-нибудь скажет: «По лицу видно, что он на такое способен»; что ж» а я говорю: чтобы их осудить, не нужно их видеть вблизи, потому что, когда смотришь, как они с каждым днем мало-помалу погружаются, думаешь, что спасение невозможно и что в конце концов, все придет к одному: пить кофе с молоком на террасе, или скопить деньжат, чтобы купить себе дом, или убить свою мать. Зазвонил телефон, она вздрогнула.

— Алло? — отозвалась она.

— Я хотел бы поговорить с мадам Кузен.

— Это я, — сказала она. — Ну что?

— Они мне отказали, — сказал Жвшш.

— Что? — переспросила она. — Что там?

— Мне отказали.

— Но этого не может быть!

— Мне отказали.

— Во инвалиду, старому рабочему… что они тебе сказали?

— Что я не имею права.

— Как же так? — сказала она. — Как же так?

— До вечера, — сказал Жкнкк

Она повесила трубку. Они ему отказали. Инвалиду, старому рабочему сказали, что он не имеет Прага. «Теперь я буду портить себе кровь», — подумала она. Молодой человек храпел, у него был глупый и поучительный вид. Феликс юпыел, неся на подносе два китайских чая и черный кофе. Он толкнул дверь и вошло солнце, над спящим блеснуло зеркало, затем дверь закрылась, зеркало угасло, они остались одни. «Что он сделал? Где он ходил? Что у него в чемодане? Теперь он заплатит за все: в течение двадцати лет, тридцати лет, если только его не убьют на войне, бедняга, у него призывной возраст. Он спит, он посапывает, у него неприятности, на террасе люди говорят о войне, у моего мужа не будет пособия. Бедные мы, бедные!»

— Питто! — крикнул молодой человек.

Он внезапно проснулся; секунду-другую он смотрел на нее красными глазами, открыв рот, потом щелкнул челюстями, прикусил губы, у него был сметливый к недобрый вид.

— Официант!

Феликс не слышал; она видела его на террасе: он сновал туда-сюда, брал заказы. Молодой человек, потеряв уверенность, хлопнул по мрамору, вертя головой с загнанным видом. Ей стало его жалко.

— Двадцать су, — сказала она ему с высоты кассы.

Он метнул на нее взгляд, полный ненависти, швырнул пять франков на стол, взял чемодан и, хромая, ушел. Зеркало заблестело, порыв криков и жары прорвался в зал, потом наступило одиночество. Она смотрела на столы, на зеркала, на дверь, на все эти такие знакомые предметы, которые не могли больше удержать ее мысль. «Начинаешь, — подумала ста, — сейчас начну портить себе кровь».