Отступница

Мне это показалось глубокой старостью. Я знала женщин на нашей улице, которым было столько лет. У них были мужья, дети и толстые задницы. Я представила себе, что у меня тоже будут муж, дети и толстая задница, когда мне исполнится тридцать шесть лет. Возможно, у меня даже будет много детей и вряд ли найдется время для моего старого отца после того, как его выпустят из тюрьмы. А еще я, конечно же, буду где-нибудь работать, поэтому времени у меня совсем не окажется. Я представляла себе, как я стою на нашей улице — взрослая, с коротко подстриженными волосами и в желтых брюках. Не знаю, почему брюки обязательно должны были быть желтыми. Но всякий раз, когда я представляла себя взрослой женщиной, на мне были желтые брюки.

Я воображала также, как однажды на нашу улицу придет старик, и я его не узнаю до тех пор, пока он не постучит в нашу дверь. Разумеется, я все еще буду жить в нашем старом доме, но, конечно, без дяди, тетки и моих придурковатых кузин и кузенов. У меня в доме будут царить любовь и согласие.

Мои дети спросят меня:

— Мама, кто этот старик?

А я отвечу им:

— Это ваш дедушка.

Дети снова спросят меня:

— А где же был дедушка все это время?

И я придумаю какую-нибудь историю, полную всякой всячины, но слова «тюрьма» в ней не будет.

Вот так я себе все это представляла. Я и подумать не могла, что уже никогда не увижу своего отца на свободе.

После приговора отца увезли из Агадира в Кенитру, расположенную севернее королевского города Рабата. Шесть лет он провел там в тюремной психиатрической лечебнице. Иногда он писал нам письма. В конце он передавал всем привет и добавлял: «И всего самого хорошего вашей любимой маме». Видимо, он уже не помнил, что матери нет в живых. Что он убил ее.

Для меня это было доказательством того, что отец окончательно сошел с ума. Эта мысль успокоила меня: отец убил мать, будучи не в своем уме, не из ненависти или по каким-то низменным причинам. Он был в состоянии умопомрачения и не понимал, что делает. Отец не был убийцей. Отец был болен, очень болен.

Когда его перевели в обычную тюрьму, к нему ездили на свидания мои старшие сестры Рабия и Муна. Нам, маленьким, не разрешили ехать с ними.

После возвращения Рабии я спросила:

— Как там отец?

— Ему хорошо, — сказала она. — Он выглядит здоровым и даже элегантным. Я ведь сначала его не узнала, потому что на нем был костюм.

— Костюм? — спросила я. — В тюрьме?

— Да, коричневый костюм. Я сначала подумала, что это директор тюрьмы, потому что надзиратели обращались с ним уважительно. Месье туда, месье сюда, месье, чего изволите?

Я удивилась:

— А что сказал отец?

— Он сказал, что очень занят. Ему пришлось отремонтировать все пишущие машинки, телевизоры и телефоны в тюрьме, и ему за это даже платят деньги. Он сказал, что у него дела идут хорошо и что он — начальник библиотеки. Велел еще, чтобы мы о нем не беспокоились.

— Отец все еще сумасшедший?

— Нет, мне кажется, что он снова здоровый человек. На меня он произвел впечатление вполне нормального!

Я хотела спросить, не говорили ли Рабия и Муна с отцом о матери. Но я не решилась задать этот вопрос. Между нами, детьми, было заключено некое молчаливое соглашение — не произносить слово «мать». Мы даже пытались вытеснить ее из наших мыслей и сердец.

Однако наша новая семья этого правила не придерживалась. Особенно тетя Зайна, которая всячески поносила мать.

— Скажи-ка, Джамиля, твоя мама действительно была шерифой, святой?

Джамиля молчала.

— Ты что, на самом деле думаешь, что шерифа стала бы носить такие юбки? — зудела тетка.

Она показала нам фотографию матери в короткой юбке. Отец сфотографировал ее дома. Мать была тогда совсем молоденькой девушкой. На той фотографии она выглядела очень мило и невинно. Нам было ужасно неприятно смотреть на эту фотографию, потому что никто, кроме ближайших родственников, не должен был видеть шерифу в такой одежде.

— Вы только посмотрите на эту фотографию, вы, наглые невоспитанные девки! — орала тетя Зайна. — Это же фотография грязной проститутки! Ваша мать была сучкой! Поэтому отец и убил ее. Так ей и надо.

Когда тетя Зайна говорила такое, я тут же начинала плакать. В моем представлении мама была ангелом. Тетя Зайна разрушала этот образ. Тетя Зайна была злой.

Рабия, самая умная из нас, сказала:

— Тетя, не следует тревожить мертвых. Пожалуйста, не говорите так о нашей маме.

Но тетя Зайна не унималась:

— Она была б…, это же всем известно!

Моя сестра Джамиля не отличалась рассудительностью, как Рабия. Она была резкой и несдержанной. Джамиля затопала ногами и закричала:

— Прекрати, ты, подлая! Моя мать была шерифой, и бабушка — шерифа, а ты не имеешь права говорить о ней так! Ты сама — не святая, а совсем наоборот!

Этого только и ждал наш кузен Али. Он был самым подлым и жестоким из наших двоюродных братьев и сестер. Не успела Джамиля сказать эти слова, как он изо всех сил ударил ее ногой в живот. И когда Джамиля уже лежала на земле, он продолжал бить ее ногами.

Тетя Зайна издевательски хохотала.

— Так тебе и надо, наглая девчонка! Тот, кто перечит своей тете, будет наказан.