Оттаявшее время, или Искушение свободой

Моё состояние не поддавалось никакому описанию. Неотрывно я смотрела на табло, где сообщалось о прибытии самолётов. Именно их рейс пока опаздывал на час. В этот момент шёл досмотр мамы и Ивана. Нечеловеческим усилием воли мама стала ходить с помощью костылей. Мои друзья помогали ей собраться в дорогу, старались успокоить Ивана. Он был как зверёк, который чувствует опасность и инстинктивно жмётся к людям в надежде на спасение. В какой то момент он вцепился в руку бабушки, да так с ней и не расставался. Мама лежала на кровати-каталке, Иван рядом, их попросили раздеться и приступили к шмону. Он был основателен, бессмысленен, унизителен и груб. Кажется, собирались разбирать костыли – в них можно было спрятать бриллианты; мальчика попросили открыть рот и тщательно осмотрели его тельце. Бедная мама, с трудом сдерживающая боль, сама раздевалась и одевалась после обыска. Родина провожала «с любовью» – так, чтобы надолго запомнилось!

Прибытие самолёта откладывалось ещё на сорок минут. Никита и Степан пытались меня успокоить…

Я помню, как по длинной, прозрачной кишке эскалатора аэропорта Шарль де Голль подымается большое кресло с мамой, рядом стоит столбиком с детским рюкзачком Иван, вот они выплывают к нам, мы все растеряны, счастливы, слёзы волнения и радости. Иван из-под своей белобрысой чёлки строго смотрит на двух незнакомых мужчин перед собой и, обращаясь именно к моему мужу, говорит: «Это ты, Никита? Мне злые дяди смотрели в карманы»

* * *

Паутина простёртых рук тянется с голосом из забытого,
Мне бы снова закрыть глаза и увидеть тебя живого.

Казалось, что несколько сеансов гимнастики, массажи, уход – и здоровье мамы восстановится. Но боли не прекращались и мы показали её специалисту. После рентгена хирург сказал нам: «У Вашей матери начинается гангрена, и необходимо немедленно делать операцию. В ином случае придётся ампутировать ногу».

После операции вся клиника сбежалась смотреть на «восьмое чудо света» – предмет, он же гвоздь. Ничего подобного французские врачи не видали. Гвоздь прошёл мимо, все это время причиняя боль и вызвав нагноение. На границе с мамы взяли письменное обязательство, что она вернёт кусок этого ценного металла в СССР, я же решила сохранить его как редкий коллекционный образец. Надеюсь, золотому запасу страны и авиастроению я не нанесла ущерба.

Через неделю мама уже ходила. Мы с Никитой решили уговорить её остаться с нами, но видимо она и сама понимала, какая жизнь предстоит ей в Ленинграде. Иллюзий и перспектив, что мы когда-нибудь ещё увидимся, в случае её возвращения – не было. Через месяц скончался Брежнев, ему на смену пришёл Андропов. Подумать только, наше соединение висело на волоске: при новом руководстве все выезды были сразу прекращены. Мама попросила политическое убежище, меня исключили из Союза художников, по прошествии ещё полугода всё-таки дали разрешение на постоянное место жительства.

Я сразу послала отцу приглашение в гости, ему отказали даже в характеристике. Прошло ещё четыре месяца, я опять пригласила его – отказ повторился. Мы говорили с ним часто по телефону, я писала, посылала подарки. Он переехал из Парголова в нашу квартиру (семейную), где был окружен миром деда, бабушки, предметами своего детства, нашей любви и близости, наших ссор, споров об искусстве, встреч с друзьями… и Бог знает ещё чего! Шёл 1984 год, я обняла его в последний раз четыре года назад, надежды на встречу не оставалось никакой. Двадцать третьего декабря, в мой день рождения он не позвонил, это было странно, телефон молчал и на следующий день. Я дозвонилась до друзей. Отец был на «скорой» отправлен в больницу. Диагноз – прободная язва со злокачественной опухолью и метастазами. Его разрезали и зашили, сказали, что жизни на две недели. Рядом с ним была женщина, с которой он жил, а в последние месяцы его болезни она просто переселилась в нашу квартиру.

Я звонила в больницу, плакала. Он не подозревал о диагнозе, физическое здоровье у него всегда было могучее, если не считать нервов. Внезапность заболевания меня удивляла и наводила на разные подозрительные мысли. Уж не захотели ли от него избавиться его «друзья»?