Оттенки

Разве не вел он себя порою, точно последний сноб, разве не проявлял иной раз робости и нерешительности, обманывая своих вернейших сторонников, предавая свои мечты! А что получил он в награду? Несколько сентиментальных слезинок на девичьей щеке, которые так удивительно быстро высыхают; подавленный вздох, вырвавшийся из увядшей груди старой девы, где никогда не было ни истинной страсти, ни достаточной смелости, чтобы совершить грех; банальные слова о высоких идеалах, произнесенные устами людей, погрязших в трясине земных пороков; выражение удовлетворенности на ханжеских лицах воинствующих проповедников морали; похвалу поэтичности и глубине чувств его произведений со стороны людей, которые даже представления не имеют ни о настоящих чувствах, ни о мире истинно человеческой души.

И все-таки книги Мерихейна оказались недостаточно глубокими, недостаточно добропорядочными, недостаточно поэтичными и красочными, чтобы их можно было рекомендовать для чтения в семейном кругу.

Ах, если бы он мог заново прожить свою жизнь, если бы он мог начать все сначала, уже осмысленно, используя накопленный опыт! Настежь распахнул бы он ворота мира своих мечтаний, словно с диких зверей, сорвал бы он узду со всех страстей и пороков, которые нетерпеливо топчутся в истомившейся человеческой душе. Пусть они возвысят свой голос, пусть поют, кричат, вопят, орут, рычат, трубят, пусть они предадутся безудержному разгулу, заставляя друзей писателя качать головами, а врагов его — этих лицемерных святош — с пеной у рта выкрикивать ругательства. Тогда никто не стал бы пожимать плечами и с сожалением говорить, что он, Мерихейн, недостаточно сильно любил свои мечты, принес недостаточно жертв избранному им поприщу и вместо того, чтобы сделать наивысшим законом своей жизни само творчество, гонялся за призрачным мгновением, стараясь потрафить неустойчивым и прихотливым вкусам публики.

Пусть оставят его друзья, — все равно их уже почти не осталось! Пусть отшатнутся от него единомышленники, — все равно их у него немного, да и те единицы, что сохранились, инертны и поражены равнодушием!

Пусть в двери и в окна его квартиры вливается одиночество, все равно уже и теперь, когда он идет по улице, оно крадется следом за ним, прячась за ближайшим углом, а когда он гуляет по лесу — подстерегает его за каждым деревом, под каждым кустиком, среди цветущих веточек вереска и голубики!

Пусть печаль садится вместе с ним за стол, ведь все равно она уже и сейчас дежурит по ночам у его изголовья…

Тут муха либо пробегает по руке Мерихейна, либо с жужжанием взлетает и делает несколько кругов возле его головы, — и старый холостяк пробуждается от задумчивости. С улыбкой на устах протягивает он руку к стопке, где искрится вино, повторяя беспечные слова молодежи:

— В таких случаях древние римляне пили!

Муха садится на край стопки.

— С дороги! — кричит ей писатель. — Андрес Мерихейн идет!

И подносит стопку к губам.

Бывает, Мерихейн берется вечером за карандаш, чтобы записать свои мысли на бумагу, однако, начертав две-три строчки, рука его замирает. И в то время, как он сидит недвижно, ожидая, когда же его посетит вдохновение и слова хлынут потоком, муха расхаживает по белой бумаге и ставит на ней черные точки — словно на машинке отстукивает. Заметив это, Мерихейн говорит:

— Ого! Ты все-таки вполне обыкновенная муха, а я-то чуть было не начал считать тебя философской, мистической, даже божественной… Вино в желудок ударяет? А мне ударяет в голову. Надо меньше пить и больше думать, — пить-то пей, да знай меру. Имей в виду, что от перепоя иной раз подыхают даже оставленные на племя телята! А тебе и в голову не приходит думать, ты только и делаешь, что на боку отлеживаешься, словно какой-нибудь добропорядочный гражданин.

Однако случаются и такие вечера, когда Мерихейн совершенно забывает про муху и разговаривает лишь со своими мечтами. Тогда перо с нервной поспешностью бегает по бумаге и точек на ней появляется гораздо больше, чем отлила про запас муха. Обычно в таких случаях приготовленная Мерихейном бутылка стоит на столе нетронутой, если же хозяин успел уже ее откупорить, то не успел налить вино в стопку, а иной раз уже начал было и наливать, но думы, — казалось, они проникали сквозь двери и окна с морозного двора, струились от теплой печки, рождались от вида окутанного паром чайника, — так заполонили его мозг, что Мерихейн забыл обо всем на свете и весь отдался творчеству. К тому времени, когда он наконец выпускал перо из рук, чайник успевал остыть, а муха, накачавшись вином до предела, — улететь на карниз печки спать, ибо разделять компанию с мечтателем скучно.