Оттенки

— Я прочел одного итальянского писателя и нашел у него свою прекрасную идею, ту самую, которую не хотел осквернять словами, — продолжал Мерихейн уже несколько спокойнее. — Я чересчур любил свою мечту, потому-то она от меня и сбежала. Мечту нельзя любить слишком сильно, а ровно столько, чтобы быть в состоянии отнестись к ней жестоко, бессердечно, холодно, безжалостно. Да, но в то время я этого еще не знал, я был глуп, я не догадывался даже и о том, что мечты можно воровать. А я носил их в себе и прятал от посторонних взглядов, закутав плащом грусти. Знаете, барышня, точно так поступают девицы, когда бог благословит их: они кутаются в большую шаль. Но глаза старух не обманешь, старухи узнают о тайне по поступи, по походке, когда спешишь за водой к колодцу, по тому, как стоишь под тополями возле церкви, догадываются обо всем по цвету лица, по голосу, по взглядам. Я был гораздо несчастнее тех закутанных в шаль девиц, которых благословил бог: я думал, что вынашиваю великую вещь, а оказалось, что произвести на свет мне нечего: кто-то другой опередил меня, — может быть, даже раньше, чем эта идея зародилась в моей душе.

Редко, очень редко разговаривал Мерихейн о своем творчестве в таком духе, а в последнее время и вовсе этого не случалось. Он и сам не мог понять, что именно развязало ему сегодня язык: то ли хваленое французское вино, которое «не ударяет в голову», то ли присутствие этой девушки, которая слушает его с детским любопытством, — она даже приоткрыла рот от напряженного внимания, словно боится пропустить хотя бы одно слово.

«Ах, вот он какой! — удивилась про себя Тикси, когда Мерихейн умолк. — А я-то представляла его совсем-совсем другим».

И девушку охватило странное, невыразимое словами чувство, подсказывавшее ей, каков именно Мерихейн. Когда же он через некоторое время, словно бы очнувшись от забытья, заметил, что разговор против его желания зашел слишком далеко, так что своей серьезностью и поэтичностью растрогал даже его самого, старый холостяк как-то глуповато улыбнулся, протянул руку к стопке с вином и сказал:

— В таких случаях древние римляне сдвигали бокалы.

Тикси тоже улыбнулась, она чувствовала себя удивительно хорошо и уютно с этим человеком, кажется, ей никогда в жизни не было еще так покойно. Однако последние слова Мерихейна несколько задели ее, — произнесенные с насмешливой улыбкой, они словно бы стерли то ощущение, которое только что пробудилось в девушке. И она невольно подумала:

«Нет, он совсем не такой».

А Мерихейн опять заговорил с воодушевлением, — ведь это был тот самый момент, когда думы словно вливаются в двери и в окна, струятся от стопки с искрящимся вином, а тем более от глаз, от улыбки, даже от вьющихся волос девушки. Мысли все наплывали, наплывали, их потоку не было конца. И Тикси вновь казалось, что Мерихейн все-таки «такой».

16

Квартира Мерихейна начала приобретать дурную славу. Особенных радостей писателю это не сулило. С ним дело обстояло как со всякой знаменитостью: истину подкрашивали, истину подавали, так сказать, в идеальном освещении. А идеальное освещение всегда порождает поэтические оттенки. Была своя поэтичность и в дурной славе квартиры Мерихейна.

Однажды, беседуя об этом с Кулно, писатель сказал:

— Как все в мире обманчиво, как неопределенно! Ты чихнешь, а люди скажут, будто ты высморкался, да еще посредством пальца.

— Это оттого, что мы чрезвычайно интересуемся делами своих ближних, — пояснил Кулно. — Мы существа общественные.

— И сочинители к тому же.

— Это уж как водится. Мы прямо-таки погрязли в сочинительстве. У нас даже ученые — совершеннейшие сочинители. Когда ученому приличествует быть просто ученым, он так и норовит удариться в поэзию, а поэт, когда ему надлежит оставаться просто поэтом, лезет в ученые. Модный ученый всегда немного поэт, так же как модный поэт — отчасти и ученый. Из этого следует, что разделение труда в области духа принципиально иное, чем в области техники.

— Странно, что при таком обилии поэзии у нас словно в насмешку над нею нет истинных поэтов.

— И в этом тоже виновато наше общество. Всякий художник прежде всего — и непременно — должен быть эгоистом, а эгоизма у нас еще никто и никогда на научной основе не культивировал, — разве что в среде помещиков, духовенства и общественных деятелей. Для появления поэтов этого маловато.

Однако Мерихейн думал иначе.