Оттенки русского. Очерки отечественного кино

Как ни странно, именно Герман способен внятно объяснить, как преодолеть эти неизбежные и всеобщие травмы. Этический код его мнимо расхлябанной и расфокусированной, якобы бессюжетной картины совершенно определенен: он описан русскими классиками и сегодня нужнее, чем когда-либо. Действие превыше мысли; слово материально; лень губительна; трусость еще страшнее; свое будущее каждый определяет сам. Не так это трудно — вновь войти в гоголевскую «Шинель», из которой мы вышли слишком уж давно. Не так невозможно — снова высадить вырубленный вишневый сад. Рано или поздно холода кончатся, земля оживет, деревья вырастут. Да, идеализм, опять дурацкие мечты о небе в алмазах, пока оно затянуто электрическими облаками, на которых отсвечивает инфернальными огнями реклама. Но так уж вышло, что русская жизнь невыносима и невозможна именно без них — пусть и воображаемых, но алмазов.

Осень генерала «Брат Дэян» Бакура Бакурадзе

Один сеанс в день в одном кинотеатре — таков прокат «Брата Дэяна» Бакура Бакурадзе, известного по лентам «Шультес» (Гран-при «Кинотавра») и «Охотник» (конкурс «Особый взгляд» в Каннах). Учитывая, что малобюджетная картина снималась в Сербии и полностью на сербском языке, ее судьба не удивляет. К тому же это не какой-нибудь сочный анализ славянской души, а медленная медитативная драма, почти бессюжетная. Естественным образом радикальный эксперимент Бакурадзе был показан лишь в программе фестиваля в Локарно, обычно ценящего подобный кинематограф, и там тоже остался без призов. Обидно, но логично. Свобода и одиночество неразрывно связаны. «Брат Дэян» — именно об этом.

В центре сюжета, проявляющегося неторопливо и лениво где-то к середине картины, — скрывающийся от властей бывший генерал, военный преступник, которого разыскивают полиция и Гаагский трибунал. Но начинается фильм не с героя, а с автора. Бакурадзе, за которым камера будто подсматривает, в объективе. На столе рядом пистолет, за кадром звучат странные, вряд ли понятные зрителю диалоги. Режиссер ложится на диванчик и неловко падает с него, будто пытается сыграть роль (он и правда репетирует, но это станет понятно гораздо позже). Пистолет не стреляет. Ни в начале, ни позже. Огнестрельное оружие здесь повсюду, заветам Чехова оно не подчиняется. Война кончилась. Отстрелялись. Кончилось и кино. Интрига невозможна. Осталось одно: ожидание — что дальше?

Поднадоевшая приставка «пост» уместна здесь как нигде: посткино о поствоенном социуме, сделанное пострежиссером для постзрителей. Умея создать как никто другой иллюзию погружения в контекст, заменяя действие чистым бытием — безупречно органичным существованием в кадре, автор вдруг роняет камеру из рук, залезает в этот самый кадр, нарушает хрупкое равновесие. Он снимает фильм о том, что не подвластно кинематографу. О жизни и о смерти (языка эти понятия, впрочем, тоже не слушаются, звуча и банально, и многозначительно). О войне, которая была — и будто идет до сих пор, хотя кончилась. О мире, который невозможен, пока люди чувствуют себя охотниками или дичью. О том важном, что можно решить только в микромасштабе, стерев пафос начисто, уронив температуру до нулевой отметки.

Артист Марко Николич прячет лицо за густой бородой, опускает глаза, а когда вдруг поднимает их на нас или сбривает бороду, мы смотрим ему в лицо — и не можем увидеть, понять, почувствовать. Он говорит соратникам, пришедшим его навестить, о каких-то братьях, и те недоумевают: какие братья? Ясно, никаких. Только лицо когда-то родной женщины в телевизоре, которая больше не знает, где он, пропавший без вести. Только могила дочери, склонившись к которой мужчина растворяется в безличном пейзаже. Здесь каждый — один и сам по себе. Николич отделен от Дэяна Станича, выдуманного генерала из сценария (поэтому Бакурадзе все время ломает то чувство документальности происходящего, которое сам же искусно создавал), а тот — от Ратко Младича, одного из ответственных за резню в Сребренице, который скрывался от властей одиннадцать лет, после чего был арестован. Николич, Станич, Младич — смутные рифмы: чужие нам и друг другу генералы, снявшие мундиры и переставшие отличаться от остальных. Все люди братья, и все — братоубийцы. И трудно сказать, чего в фильме Бакурадзе больше — сострадания или беспощадности.