Оттенки

Мерихейна встретили дружным криком приветствия. Он хотел было ответить на приветствие в том же тоне, рявкнуть во всю глотку, так, чтобы загудели закоулки его квартиры, но — неожиданно для самого себя заговорил обыкновенным своим голосом, словно ему вовсе не до праздников. Это было тем более странно, что всего несколько минут назад, шагая по улице, где остро пахло весенней оттепелью, Мерихейн почувствовал какое-то радостное беспокойство, какое-то тревожное возбуждение, однако стоило ему войти в квартиру, и он сразу же ощутил обычную после трудового дня усталость, возбуждение сменилось тихой тоской по покою. Как было бы славно тихонько посидеть рядом с тем, о ком мечтаешь, мирно беседовать и смотреть, смотреть, не в силах наглядеться. Мерихейну хотелось молчать, а он должен был шутить, отвечать на вопросы, разговаривать; Мерихейну хотелось прежде всего поесть, а он должен был пить вино; Мерихейну хотелось подбодрить себя стаканом ароматного чая, но чайник был пуст, да на столе и места не было, чтобы поужинать. И старому холостяку волей-неволей пришлось вспомнить те слова, которые он сказал когда-то мухе: «Мы уже не первый день живем на свете, а свет все меняется и меняется». На новоселье, когда Мерихейн впервые наблюдал необузданную веселость молодежи, ему было так приятно, так хорошо. В его душе возникла неведомая ему в последние годы легкость и доброта, все его тело обуяла радостная жажда жизни. А сегодня… будь сегодня среди пирующих Кулно, Мерихейн сказал бы ему примерно следующее:

«Действительно, ты прав, человек — существо общественное, сугубо общественное, порочно общественное. Общество затем и существует, чтобы творить несправедливость, чтобы кого-то притеснять, угнетать, эксплуатировать. Общество создает государства, церкви, союзы, объединения, и все это лишь для того, чтобы одни могли ни во что не ставить других, чтобы одни могли благоденствовать за счет других. Более того, всякое общество неизбежно истощает и самое себя, так что в конце концов распадается. Великие, подобные богам, творцы — смертны, ибо они живые, но после смерти общество превращает их в призраки, которые уже не убить даже заколдованной пулей. В итоге все начинают верить тому, что по-настоящему живы лишь легенды, лишь призраки — эти своего рода домовые, — а реальная человеческая жизнь не что иное, как иллюзия. Однако, несмотря на это, люди страдают все же от действительности, которую породил дьявол по имени Общество. Страдаешь ты, страдает большинство, страдаю и я сам. Но мне непонятно, ради чего я страдаю, я не знаю, какое мне дело до того, что юноши ведут себя точно угорелые коты, а целомудренные глаза девушек загораются желанием и сверкают во тьме, словно светлячки под кустом».

И все-таки все это было бы неправдой, — рассуждая так, Мерихейн ошибался, как ошибаются все мудрецы и проповедники, когда никого, кроме собственной персоны, в расчет не принимают. Более того, на этот раз Мерихейн ошибался в первую очередь в себе самом. Он понял это сразу же, как только Тикси вскипятила на примусе чай, собрала Мерихейну поужинать, освободила для него за столом место, а сама села рядом и принялась весело болтать и смеяться, при этом щеки у нее зарделись, губы пылали. Правда, недавнее раздражение Мерихейна еще не вполне улеглось, но он уже способен был добродушно посмеиваться, слушая даже самые сумасбродные рассуждения молодых людей, а время от времени и сам открывал рот, чтобы принять участие в затеянной ими бессмысленной игре слов.

Пути слова иной раз бывают неисповедимы, ни одно из проявлений человеческого духа не приводит к таким сюрпризам, к каким может порой привести произнесенное слово. Случается, оно приобретает неожиданный смысл, о котором сам говоривший и понятия не имел, случается, вызывает ответ, способный ошеломить любого мыслителя. Именно так произошло и на сей раз, — кому-то вздумалось, подняв стопку, заговорить о некоей человеческой истине.

— Все истины — человеческие, — возразил ему другой тоном знатока.

— Что значит — человеческие?

— Человеческие истины — это гуманные истины.

— А гуманные?

— Понятие гуманности означает, что на свете есть человеческое, но не человек.

— Есть человеческая истина, человеческое право, человеческое смирение, человеческая злоба и тому подобное, а вот самого человека — нет.

— Кто же в таком случае есть?

— Есть китайцы, японцы, негры, русские, турки, немцы, англичане, наконец — латыши и эстонцы; есть служащие, профессора, студенты, журналисты, писатели, мальчики на побегушках, просто граждане, но человека — нет.

— Потому что мальчик на побегушках не человек, — подхватил Лутвей каким-то странным голосом и взглянул при этом на Мерихейна, который разговаривал с Тикси. Тон и взгляд Лутвея показались писателю оскорбительными, ведь ему, Мерихейну, в свое время довелось быть в услужении у лавочника. Мерихейн вовсе не стыдился этого, но тот факт, что Лутвей пытался представить подобное занятие как позорное, задел писателя за живое. Настоявшаяся в его душе неприязнь к Лутвею вспыхнула с новой силой, и Мерихейн сказал: