Оттепель. Инеем души твоей коснусь

В самом разгаре веселья, когда особенно душисты травы и особенно хороша глубокая летняя ночь с ее простодушными звездами, приехала машина, из которой вылез маленький, с тусклыми глазами человек, сопровождаемый двумя милиционерами, и сообщил, что оператор Виктор Сергеевич Хрусталев арестован по подозрению в убийстве сценариста Константина Анатольевича Паршина. И тут же надели на оператора наручники, маленький, с тусклыми глазами развалился рядом с шофером, милиционеры и арестованный втиснулись на заднее сиденье, и машина отъехала, подняв густую, сверкнувшую в свете фар проселочную пыль. Она скрылась за деревьями, а съемочная группа в составе пятнадцати человек так и осталась сидеть за столом, и первые несколько минут никто не произнес ни слова. Потом все заговорили очень бурно, перебивая друг друга и жестикулируя.

— Да что они, охренели, что ли? Взять и арестовать человека? Это не сталинские времена!

— Пускай нам сначала улики предъявят!

— А мы-то как зайцы! Надо было потребовать…

Но, выпустив пар в виде криков и ругательств, все опять замолчали, понурились и вскоре разошлись по своим комнатам, где в конце концов провалились в тяжелый и тревожный сон. Но спали не все. Режиссер Кривицкий вышел на крыльцо уже в пижаме, закурил, разгоняя ладонью комаров и разных других насекомых, и, судя по его напряженному и злому лицу, начал анализировать то, что произошло. Он хмурил брови, морщился, потом недоуменно поднимал глаза к звездам, потом опускал их и пожимал плечами. По всему было понятно, что режиссер разговаривал с какими-то невидимыми собеседниками, убеждал, спорил, негодовал и горячился. Докурив третью сигарету и раздавив окурок босой пяткой, Кривицкий, видимо, принял какое-то важное решение, глубоко вздохнул и пошел спать.

Инга Хрусталева, бывшая жена только что арестованного оператора, и Марьяна Пичугина, его девятнадцатилетняя любовница, лежали на кроватях, разделенных узкой ковровой дорожкой, не смотрели друг на друга и не разговаривали. Потом Инга встала, подошла к открытому окну, закурила и, кажется, всхлипнула. Но все это — тихо, сдавленно, словно гордость или какое-то другое чувство мешали ей.

Марьяна не плакала. Она смотрела на потолок широко открытыми, сухими глазами, но видела не эти неотштукатуренные доски с каплями застывшей кое-где смолы, поблескивающей в свете ночника, — она видела лицо Хрусталева, каким оно было в ту минуту, когда на него надевали наручники. Она видела, что он вдруг зажмурился, а потом быстро открыл глаза, но ни испуга, ни растерянности в них не было, а было, напротив, выражение какого-то облегчения, как будто он долго ждал, что все это должно произойти, и внутренне был готов к этому.

«Мне показалось! — думала она, снова и снова вспоминая его глаза. — Конечно же, мне показалось. Ведь он ни в чем не виноват! Он не мог ждать, что его арестуют!»

Сердце ее стучало, голова раскалывалась, руки и ноги были холодными как лед. В памяти выплыла страшная ночь, когда в комнате горела новогодняя елка, под которой лежала завернутая в золотую бумагу кукла, и вдруг позвонили в дверь, пришли незнакомые люди, перевернули все вверх дном и увели с собой папу и маму.

— Я не отдам его! — прошептала она, не сводя блестящих глаз с потолка. — Я лучше умру, но его не отдам!

Инга докурила, отошла от окна, кутаясь в свой белый платок, и осторожно легла, скрипнув кроватью.

— Марьяна, не спишь? Он никого не убивал. Он способен на все, что угодно, я это знаю, но убить или причинить кому-то физическую боль он просто не может.

Марьяна скосила глаза в сторону его жены. В деревне уже пели петухи, начало светать. Из сумрака выступил мягкий профиль Инги, завиток на высоком лбу, локоть.

«Она еще любит его! — вдруг поняла Марьяна и вся содрогнулась от своей догадки. — Она боится за него! Не так, как боятся за очень знакомого человека, не так, как за отца своей дочки, она боится потерять его, потому что он нужен ей, может быть, даже необходим, она с ним так и не рассталась до конца и никогда не расстанется, и они оба знают это…»

К завтраку все вышли с помятыми лицами, непричесанные, пряча друг от друга глаза. Только гримерша Лида, со своими белыми, вытравленными перекисью кудряшками, так сильно накрасила ресницы, что они стали похожи на мохнатых пчел, а платье надела шелковое, нарядное, с воланами, будто собралась на первомайскую демонстрацию.

— Егор Ильич! — заворковала гримерша, дождавшись спустившегося наконец с крылечка Егора Мячина, по воспаленному взгляду которого было видно, что он ни минуты не спал. — Егор Ильич! Я вам тут кашки уже положила, яичко почистила вкрутую, садитесь сюда!

Мячин рассеянно кивнул, но рядом не сел, а остался стоять, и видно было, что он тоже кого-то дожидается и нервничает. Марьяна и Инга появились почти одновременно. Инга выглядела спокойной, словно бы заледеневшей, а Марьяна осунулась и вся горела, как будто у нее подскочила температура.

Мячин близко подошел к ней, стараясь заглянуть в глаза.

— Я ждал вас, — тихо сказал он. — Я хотел вам сказать, что вы мне дороже всего и что я…