Оттепель как неповиновение

«Анна Андр. очень презрительно отозвалась о Т. Манне…» (там же).

«Рассказала о Евг. Ив. Замятине, о его странном романе „Мы“ – Анна Андр. считает, что шумиха, поднятая вокруг этой слабой вещи за рубежом, политического происхождения и с искусством связи никакой не имеет» (с. 207).

«Когда зашел разговор о ленинградских стихах О. Ф. <Берггольц>, Анна Андр. сказала: „Это так не хорошо, так не хорошо! Я говорила и Ольге это. Ведь когда был голод, ее курицами откармливали, чтобы она писала!“» (с. 207).

Об Андрее Вознесенском. «…Ничего из него не получилось. А он был ведь очень близок к Пастернаку. Там его звали „мальчик Андрюша“. Он там дневал и ночевал. Но когда началась история с „Живаго“, он исчез. Не позвонил, не приехал. Просто он исчез. Красиво! Правда? А ведь его прямо апостолом при Учителе считали…» (с. 208).

И наконец, уже не из дневников Глёкина, а из записей Лидии Корнеевны Чуковской, но тоже кстати:

«Вы заметили, что случилось со стихами Слуцкого? Пока они ходили по рукам, казалось, что это стихи. Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые, беспомощные самоделки…»

Лайкам вопреки

«На плохого читателя, т. е. читателя не специалиста, мои стихи всегда имели действие и будут иметь. Если бы сейчас я выпустила книжку стихов в Самиздате – она имела бы успех и распространение среди людей, плохо разбирающихся в поэзии».

Это из дневников Лидии Корнеевны Чуковской, тоже ведь писавшей стихи, но имевшей мужество признать, что она «не поэт».

Такого бы мужества стихотворцам, искренне изумляющимся, отчего их опусы, собирая мириады лайков в интернете, почему-то не привлекают внимания ни солидных журналов, ни уважаемых критиков, ни авторитетных премиальных жюри.

Память поэта

«В начале шестидесятых, – вспоминает Евгений Евтушенко, – мне позвонил грузинский поэт Симон Чиковани, редактор тбилисского журнала „Мнатоби“, близкий друг недавно ушедшего, не выдержавшего травли Пастернака:

– Генацвале, звоню тебе из аэропорта. Только что прилетел, отсюда еду прямо в ЦК. Вызвали на секретариат. Мозги промывать будут. И ты знаешь, кто меня предал? Грузины! Что происходит с грузинским народом, как низко он пал! Мне стыдно, что я грузин…

Такие слова редко можно услышать из грузинских уст.

– Что случилось, Симон Иванович? – встревоженно спросил я.

– Когда я узнал, что автобиографию Бориса не хотят печатать по-русски, я напечатал ее у себя в „Мнатоби“ по-грузински. Я был уверен, что в Грузии не найдется ни одного человека, который меня предаст и донесет в Москву. И ты представляешь – меня предал кто-то из грузин… Что происходит с грузинским народом, что происходит…»

Чудесная все-таки вещь – память поэта! Все она удержала для потомков – и как «прорабатывали» Симона Чиковани, и кто что при этом говорил, и как могущественный Дмитрий Алексеевич Поликарпов, глава идеологического отдела, уже после «промывания мозгов» в ЦК зазвал его к себе в кабинет, где угощал водкой, бутербродами с колбасой и песенками «бывшего эмигранта Александра Вертинского».

Прямая речь, живые детали, все наглядно… И одна только беда – пастернаковские «Люди и положения», еще не напечатанные по-русски, были опубликованы во «Мнатоби» осенью 1956 года, когда это тоже было дерзостью, но еще не преступлением, а отнюдь не «в начале шестидесятых», когда это действительно могло бы быть расценено как идеологическая диверсия.

И еще один «Расёмон»

Сначала запись в дневнике Владимира Лакшина от 18 апреля 1964 года: «Был Евтушенко со стихами, хвалился, что написал поэму в пять тысяч строк. Рассказывал, что его пригласили выступить в городке космонавтов под Москвой. Торжественно привезли, доставили чуть не на сцену и внезапно отменили выступление. Некто Миронов, заведующий отделом ЦК, сказал: „Чтобы духу его здесь не было!“ Обратно машины не дали, и Евтушенко по лужам отправился к станции, сел на электричку и вернулся в Москву. Это все отголоски „исторических встреч“».

А вот, уже 22 апреля, запись в дневнике Лидии Чуковской: «<…> космонавты пригласили к себе в поселок, в клуб, знаменитого Евгения Евтушенко. Выступать. Читать стихи. Евтушенко приехал. Гагарин, Николаев, Терешкова – словом, герои космоса – встретили его радушно. Он готов был уже взойти на трибуну. Но тут подошел к нему некий молодой человек и передал совет т. Миронова: не выступать. Герои космоса его не удерживали. В самом деле, что такое для Юрия Гагарина невесомость в сравнении с неудовольствием товарища Миронова? (А полуправоверный Евтушенко опять, кажется, в полуопале.)»

И наконец, десятилетия спустя, третья версия – в воспоминаниях самого Евтушенко: Гагарин, год назад прочитавший на Совещании молодых писателей речь с дежурными обличениями поэта, в этот раз «хотел мне помочь – ведь концерт транслировался на всю страну.

Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы <поэмы „Братская ГЭС“> „Азбука революции“, которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом Мироновым, занимавшим крупный пост и в армии, и в ЦК.