Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

Она, – вспоминает Наталья Роскина, – сказала: «Мне в Париже приносили книги этого Терца. Я сказала: „Уберите от меня эту смрадную гадость!“ Никогда не поверю, что это писал Синявский. Он был у меня и очень мне понравился. Синявский – это само добро, а Абрам Терц – это само зло. Нет, нет, это вообще не мог написать москвич. Сразу видно, что этот господин давно не был в Москве. Знаете, это ведь угадывается по деталям. Ну, может быть, он кончил здесь гимназию. Но с тех пор он в Москве не бывал». Когда я спросила, почему же за границей его рекламировали именно как советского гражданина, она ответила: «Господи, да там такой на каждом углу сидит. Надо было объявить, что это не эмигрант, а советский гражданин, иначе его никто и читать бы не стал». А сидевшая рядом Надежда Яковлевна Мандельштам добавила: «Прекратите ваши рассказы, так как они повернуты на 180°. Эти слухи нарочно распространяют. Мы такое уже видели. Синявский тут ни при чем (Н. Роскина. С. 54–55)814.

29 января. Как информирует Отдел культуры ЦК КПСС от 29 января 1966 года,

с изъятыми у некоего Теуша рукописями писателя А. Солженицына <…> уже ознакомились секретари правления Союза писателей СССР т. т. Бровка, Сурков, Грибачев, Кожевников, Чаковский, Воронков, секретарь правления Союза писателей РСФСР т. Алексеев, главный редактор журнала «Иностранная литература» т. Рюриков. Знакомятся с рукописями секретари правления СП СССР т. т. Федин, Тихонов, Марков, директор Института мировой литературы имени Горького т. Анисимов. Не взяли рукописи т. т. Леонов и Твардовский; последний – ссылаясь на то, что почти все эти произведения он читал, кроме пьесы «Пир победителей», которую, однако, также отказался прочитать. Тов. Симонов ознакомился только с романом «В круге первом», от чтения остальных произведений наотрез отказался (Кремлевский самосуд. С. 29–30).

К информации приложен отзыв т. Суркова, где, в частности, сказано:

…этот безусловно талантливый человек во всем, что я прочел, не только в силу своей справедливой обиды, но, мне кажется, органически противник всего нашего строя жизни. <…>

Вообще все, что я прочел, продиктовано какой-то совершенно зоологической ненавистью и презрением ко всему, во имя чего я прожил три четверти своей жизни, и не хочу я этого понять, и не могу я этого принять как литературу вообще и как советскую литературу в особенности. Какой бы ни был талант у Солженицына, эта его злоба и презрение заплющивают его глаза, и то, что я читал, – не литература всерьез, кто бы мне ни доказывал обратное (Там же. С. 30–31).