Отторжение

Рита замерла с картофелечисткой в руке. Опять Штраус, еще один венский вальс: томительно сладкий сироп, рождающий в душе приятное волнение и тягу к недостижимому. Вспомнила аргументы Видаля, вспомнила, как ее удивило его неожиданное красноречие – последнее время они почти не разговаривали. А эту Мальту… наверняка они там обсуждали не неделю и не месяц. Вся семейка была вовлечена в дискуссию. Вспомнила, как, несмотря на мягкие, ласковые интонации Видаля, в ней росло молчаливое озлобление, даже ярость. Рита упорно молчала, а когда он закончил свои уговоры вопросом: И что ты по этому поводу думаешь? – она коротко ответила:

– Нет.

– Нет?

– Нет.

Я земля, и утро, и вся расточительно щедрая зелень мира. Я состою из привычек и мыслей, они следуют друг за другом в заведенном порядке, я не хочу их менять. Я – улитка, ползущая по каменной ограде, я – один из жучков с прозрачными крылышками, что живут и умирают в дождевой бочке. Я – позвякивание бутылок в кузове машины молочника и жирное прохладное молоко в этих бутылках, я – черный дрозд, давний знакомец, выковыривающий дождевых червей на газоне, я – подземный ветерок и громыханье телег в туннеле без света, я – ежедневная порция виски в стакане для воды, запах типографской краски от утренней газеты… я – желтая роза у калитки и шум дождя в кроне дуба, я вместе с солнцем разгоняю декабрьский утренний туман, я выросла из эмиграции, потерь и прощаний; я ничего больше не хочу, как запустить мои иссыхающие корни поглубже в эту землю, чтобы никто не мог их вырвать, потому что все это я. Я никуда отсюда не двинусь.

Через два года монополия на Мальте перешла к другому производителю трубок. Рита была уверена, что Морис никогда не простит ей, что именно она воспрепятствовала экспансии семейного бизнеса.

Прошло пятнадцать лет, но Рита все еще чувствует горечь от того разговора. Однако Видаль сумел заставить себя не оглядываться и не корить ее отказом. Как это звучит на его родном языке?

Quien quierre á la roza, non mire al espino.

Тот, кто любит розы, не замечает шипов.

Возможно, все могло бы измениться после смерти Флоры Коэнки. Мать Видаля до последнего дня правила семьей. Ей удалось выдать замуж дочь Ракель с довольно скромным приданым и найти невесту для младшего сына, тихого и послушного Альберта. Видаль и Морис подарили брату на свадьбу деньги – достаточно, чтобы открыть овощную лавку. Обсудили, не стоит ли вместо этого взять его в дело, но у Альберта, по их мнению, был слишком неповоротливый ум. Флора до последнего старалась найти Видалю невесту из хорошей семьи, buena familia, но не успела: 4 июня 1934 года умерла, так и не поняв, почему сын изменил сефардийскому долгу создать семью, – она же так и не узнала, что у сына уже есть и жена, и дочь.

Наконец-то, с облегчением подумала Рита.

Видаль приехал к ней растерянный и несчастный. Ему было трудно представить жизнь без сильной, решительной и властной матери. Упал в объятия своей незамужней жены – и она приняла его, приласкала, легла с ним в постель. Так появилась на свет Ивонн, их младшая дочь. Никакой радости от неожиданного припадка любви она не испытала – смотрела в потолок, вслушивалась в его учащающееся дыхание и думала: Флора все еще у руля, хоть и умерла.

После обязательного года траура Видаль почувствовал себя если не свободным, то, по крайней мере, свободнее. Существование стало не таким тягостным – ему теперь не приходилось так изворачиваться, чтобы держать в секрете их связь. Он был уверен: его братья и сестры сумеют удержать тайну в пределах семьи, община не узнает. Главное, теперь не грозит суд матери, яростный, как проклятие. Если бы она узнала, объяснил он Рите, она бы не только осудила меня и оттолкнула – она сама бы умерла от позора.

Община в синагоге в Холланд-Парк тоже отторгла бы меня как блудного сына. Херем – вот что ждало в таком случае. Уничижительные сплетни преследовали бы меня до самой могилы – кого привлекла бы такая жизнь? Кем бы я тогда стал?

Моим мужем, подумала Рита, а он продолжил, почему-то в третьем лице: