Отторжение

В октябре 1934 года Мосли произносит речь в Альберт-Холле, где впервые атакует жидо-финансы и жидо-коммунизм. И желанный эффект достигнут! Чем больше антисемитизма на фашистских собраниях, тем больше случаев насилия. Чем больше насилия, тем больше и больше людей вовлекаются в политические бои – поначалу словесные, но все чаще кулачные. И чем больше вовлекаются, тем больше у Мосли сторонников. Через два года фашистов можно было видеть в Лондоне на каждом углу.

Осенью 1936 года Салли исполнилось семь. Как всегда, они с тетей и пятимесячной сестренкой гуляли в Хендоне и Голдерс-Парк, и она впервые увидела парней в черных куртках военного образца, с их одинаковыми прическами, – они шли строем, в ногу, печатали шаг, по трое в ряду и выкрикивали лозунги. Потом она видела их каждое воскресенье, ровно в три часа. И как-то раз, когда пришли всей семьей, разобрала, что именно эти парни скандируют.

We gotta get rid of the Jids! Roll on the pogrom! We want Jewish blood[23].

Салли заметила, как по лицу матери пробежала тень, как отец опустил глаза и, кажется, даже перестал дышать, словно притворился неживым. При появлении чернорубашечников он внезапно поменял направление, и они двинулись в другую сторону. Недвусмысленный испуг отца напугал и ее, а главное, она почувствовала себя униженной. Салли было семь, и она все прекрасно понимала. Горькие школьные уроки не прошли даром. Фашисты вынудили и ее умерить телодвижения и искать обход. Она уже научилась делать вид, что ее не касается враждебность одноклассниц, но и спокойствие было ложью: за ним скрывался страх. Она вполне сознавала, что именно ей, семилетней Салли, от этих людей ничего хорошего ждать не приходится – несмотря на то что она всю жизнь провела в семье Блисс и ходила в лютеранскую церковь по воскресеньям. Слово жид напоминало удар ножа исподтишка, в спину. Оно было направлено не против кого-то, а против нее, Салли, – и сомнений у нее не было: во всем виноват отец.

В те долгие дни, что Рита оставалась дома, она заходила в комнаты дочерей, открывала ящики комодов, шкафчики, листала дневники и обшаривала карманы одежды. Теперь комната Салли опустела – что ж, как есть, так есть. В доме спокойнее, хотя и заметно более одиноко.

Уехала в Швецию преподавать английский. С чего ей взбрела в голову такая идея? Может, и правда влюбилась в какого-нибудь шведа и он уговорил ее уехать с ним на север? Неизвестно… Зато она очень хорошо представляла Салли в засыпанной снегом заполярной деревушке, танцующей… как она это называла? Енка?

Рита никогда не понимала дочь.

Во время войны четырнадцатилетняя Салли уже покуривала, потихоньку пользовалась материнской помадой, а по ночам ускользала из дома танцевать с солдатами. Рита обнаружила это не сразу: Салли притворялась, что идет спать, даже зевала, прикрывая рот рукой, – а потом быстренько красила губы, вылезала в окно и бежала на ближайшую танцплощадку. Возвращалась под утро и промокала губы о шторы с орнаментом из маленьких красных парусников. Видимо, посчитала, что никто не станет считать красные яхты. Одной больше, одной меньше – не заметят.

Когда-то они принадлежали друг другу, Рита и Салли, связь между ними была прочной и неразрывной. А сейчас на душе у Риты так же пусто, как в кажущейся нежилой комнате Салли. Я – новобрачная, сказала она вслух и тут же добавила: и идиотка. Потому что только идиоты разговаривают сами с собой. А раз идиотка, то вот, пожалуйста, с выдохом:

– У меня никого нет…

Даже от малейшего колебания в воздухе начинают плясать мерцающие в свете декабрьского солнца пылинки, поднимаются и опускаются, каждая из них жадно поглощает полюбившийся ей обертон. Голос звучит пусто и глухо, звуки умирают, едва дождавшись произнесения.

Надо вытереть пыль.

И тут же поняла: она не хочет вытирать пыль. Ничего не хочет. Ей все равно. И от этого понимания стало совсем одиноко.

Рита присела на кровать Салли и закурила. Надо вытереть пыль, надо пришить пуговицу к блузке Ивонн, вымыть пол в ванной… Не хочется делать ни то, ни другое, ни третье. Голова тяжелая. От груза пережитого, сделала Рита попытку самоиронии, но даже не улыбнулась дурацкой формуле. Потому что так и есть – от груза пережитого. От груза дней, месяцев и лет. Они – каждый из них, каждый день, каждый месяц, каждый год – постоянно напоминают о себе. Требуют, чтобы я оценила их или переоценила, пережила заново. Их хочется сохранить, потому что они и составляют мою жизнь, но еще больше хочется забыть поскорее. Забыть, потому что воспоминания рождают странные и неопределенные чувства, наполняют душу тревогой и мраком. И теперь она уже понимает: безнадежно. Никуда от них не деться.