Отторжение

К не говорит ни слова. Ей даже понять трудно – кузен. Кузина. Родственник. Слова красивые, ей кажется, что у них есть присущий только им, особый шик. Она видит подземелье, куда спустился Аладдин и увидел россыпи драгоценных камней. Сияют так, что и без всяких львов и змей ясно: недоступны.

Бабушка Рита и тетя Ивонн. Живут в другой стране. Тетя иногда пишет письма, и, когда К открывает конверт, оттуда выпадает несколько фотографий. Это моя кошечка, это стена, я ее сама перекрасила, это моя другая кошечка. Тетя наверняка хочет, чтобы К ей написала, но она просто не знает, что на это ответить.

К стоит у окна, смотрит на пустой двор. Хорошо бы иметь людей, которые так или иначе принадлежат ей, а она принадлежит им. Стаю, и все в этой ее стае прыгали бы от радости, едва ее завидят.

Она смотрит на танцующую в вихре собственных одежд женщину и представляет на ее месте тетю Ивонн. К скоро исполнится одиннадцать, и она ощущает себя древней старухой, морщинистой и серой, как выловленная из реки коряга.

Запас опасных и запретных слов все время пополняется – она ловит их сачком, как бабочек, и прячет подальше. Очень многие слова нельзя произносить при матери, их становится все больше. Все просто не упомнить. А список вроде бы не таких опасных, но косвенно ведущих к опасным, вообще необозрим. Рассуждая логически, работа по сортировке слов со временем должна становиться проще. Список запрещенных становится длиннее, но из этого следует, что список разрешенных укорачивается. Рассуждая логически, повторяет К, рассуждая логически, сумма разрешенных и запрещенных должна составлять постоянную величину. Возможно, это и так, но перекладывание слов из одной ячейки в другую, взвешивание, измерение, поиски вредных или просто ненужных связей отнимают почти все время.

А одно слово настолько радиоактивно, что лежит отдельно, в железном шкафу, законопаченное проклятиями, сердцебиениями, приступами паники.

Как она определяет, какие именно слова никогда нельзя произносить вслух? Вряд ли К может ответить на этот вопрос. Она даже не уверена: а этот стальной пуленепробиваемый сейф… а он и в самом деле существует? Хорошо бы его не было. Все, что в нем хранится, давно умерло. О нем нельзя говорить, предупреждает мама-туча и добавляет: никогда. Никому. Секрет в твоем имени, в темных волосиках над верхней губой. Отбели их пергидролем. Никто не должен знать. Никому – надеюсь, ты поняла? Никому нельзя верить. Они начеку. Они очень хитры: им ничего не стоит сложить два и два, и если не поостеречься, все твои тайны вылезут на свет. И тебе будет негде скрыться, это я тебе гарантирую.

Все понятно и в то же время ничего не понятно. Ну есть такое слово. К знает это слово, понимает, что оно относится к ней, поскольку она и есть это слово, но как произошло, что она связала его с собой, остается тайной. Она и сейчас не знает. Нечаянно оброненное замечание, презрительный взгляд, внезапное молчание или пауза в разговоре, тихая неприязнь, тайные сигналы и подмигивания. Азбука Морзе страха.

Кто-то снял любительский фильм. Этому кому-то день показался особенным. Этот кто-то решил, что именно этот день достоин быть вырванным из череды сменяющих друг друга дней и так же исправно сменяющих друг друга ночей, из всего того, что мы привыкли называть жизнью. Но вот какому-то дню надоела эта тоскливая череда, и он решил сам: меня надо выделить. Хочу похвастаться золотым октябрьским убранством. Пусть запомнят, они такого не видели. Хочу остаться памятью. Наверное, так и было, – но К не запомнила этот день. А могла бы запомнить: вот же она сама, в главной роли. Фильм снят ради нее. Он существует только потому, что существует она. Не было бы ее – не было бы и фильма. Но чувство такое, что она старается выпросить что-то у этого коротенького сюжета, взять взаймы, – потому что К ничего не помнит про этот день. Но ей кажется: если она пополнит свои воспоминания, то поймет еще что-то, чего до сих пор не понимала. Может что-то произойти. Что-то, сама не знает что, но что-то может в ней надломиться или, наоборот, склеиться. Как бы там ни было, это ее день, ее солнечный свет, ее октябрьские листья – золотые медали за терпеливое одиночество. В фильме они так и висят на березах, и в памяти они висят на березах, им не суждено упасть никогда. И день тоже замер, перестал вечереть, перестал торопиться к следующему такому же дню – к целому ряду таких же дней, беззвучно торопящих старость.

Двадцать четвертое октября 1965 года. День сохранился навсегда, можно его смотреть и пересматривать – правда, недолго. Три минуты и сорок пять секунд – К несколько раз делала хронометраж.