Отторжение

Много позже пересматривает она любительский фильм собственного крещения. Особое сокровище. По крайней мере, этот день, сохранившийся в стрекоте проектора и шуршании старых бобин, отличается от других – другие дни бесшовно, аморфной массой уплывают во мрак и тонут в хаосе забвения. А этот день останется – но не как трогательная реликвия, которую время от времени вынимают из шкафа, чтобы воскресить память о начале христианской жизни или как доказательство семейного счастья. Нет – у этого дня, упакованного в три минуты сорок три секунды, совсем другой смысл. Отвлекающий маневр, иллюзия достойного, пользующегося всеобщим одобрением ритуала, мера предосторожности. Главное – не произносить то слово за стальной пуленепробиваемой дверцей. Из страха, что тебя распознают, отделят, запрут, выгонят; страх гетто и акций, прячущаяся в одежды счастья надежда – а вдруг христианский обряд может все это предотвратить. Заклинание и доказательство. Завернуть малышку в невидимую мантию христианства и отогнать демонов, уже изготовившихся вонзить в нее когти.

Затхлый запах выстуженной дачи никак не выветривается из волос. Мама вымыла посуду, ушла в спальню и попросила не беспокоить.

К устроилась на широком подоконнике, хотя ей это запрещено. Сидит и дирижирует вечерними событиями. Погасила все лампы – пусть никто не знает, что она сидит на окне и смотрит. В комнате совершенно темно, но она и так знает, где что стоит. Стол, книжные полки – далеко от стены или близко. Представляет, как приятно почувствовать едва заметное и словно живое сопротивление, когда ведешь пальцем поперек рубчиков обтянутого зеленым вельветом дивана. Как тяжелы бронзовые подсвечники, как приятно пахнут мамины сигареты “Данхилл” в квадратной винно-красной с золотом коробочке. Она видит комнату, но комната не видит ее. Никто ее не видит. К любит темноту: чернота за окном смешивается с чернотой в душе, границы между двумя чернотами размываются, как на влажной акварели. А главное вот что: если все черно, то ничто уже не кажется таким уж черным. И она сама – часть этой не такой уж черной черноты.

А квартира постепенно становится частью ее самой. Квартира всегда будет обставлена именно так, как в это мартовское воскресенье 1976 года; всегда можно побродить по комнатам, приоткрыть и закрыть дверь, выглянуть в окно. Память в памяти. Прячущиеся в углах тени никогда не рассеются, мамины снотворные так и будут лежать в верхнем ящике комода в прихожей, с левой стороны. В холодильнике всегда будет стоять зеленая глянцевая баночка с желтым сиропом, который К разрешено пробовать только в особых случаях – иначе разжиреешь. И женщина в окне напротив всегда будет продолжать крутиться в вальсе, как будто вращения целой Земли недостаточно, чтобы развеять ее грусть.

К будет возвращаться сюда всю жизнь. День за днем, ночь за ночью. И всегда она будет сидеть на широком подоконнике в темной квартире, сидеть и наблюдать людей в окнах. Вот они беззвучно переходят из комнаты в комнату в своих освещенных теплым абрикосовым светом квартирах.

Близкие и недоступные.

Я ищу и собираю сведения о моей семье, но почти ничего не нахожу. А иногда нахожу, но… это как идти зимой по болоту. Земля покрыта снегом, белая, подмерзшая, – и вдруг нога проваливается, сапог заливает ледяная жижа. Если знать – можно обойти. Поэтому лучше всего перепрыгивать из одного квадратика памяти в другой. И осознать наконец: между ними пустота.

Итак, мою маму звали Салли Коэнка. Салли Коэнка, дочь Видаля Коэнки.

Фамилия деда объясняется просто: оказывается, был в Испании такой маленький городок Куэнка. Там когда-то жили наши предки. Но в 1492 году король Фердинанд и королева Изабелла решили выгнать из Испании всех евреев. Когда я росла, эта необычная для Швеции фамилия звучала как дурацкий припевчик из детской песенки. Или заклинание. Я пыталась узнать у мамы, но она каждый раз раздражалась. Она раздражалась не только при упоминании имени моего деда, своего отца, а и когда речь заходила о родственниках с его стороны. Я не понимала почему. А когда повзрослела, спросила – почему? Потому что эта фамилия означает отторжение. Странно: будто мама живет на краю пропасти и каждую минуту заглядывает в бездну, а там течет ледяная река с торчащими острыми камнями. Один неверный шаг – и конец.

Ей конец – значит, и мне конец.

Я начала читать книги. Надо же узнать, что это за год – тысяча четыреста девяносто второй? Писала письма ученым, историкам и теологам. Никто не ответил; все то же замерзшее болото со скрытыми промоинами. Попробовала, чувствуя себя полной идиоткой, несколько сайтов с поиском родственников: есть ли в мире еще кто-то с фамилией Коэнка?

Ответ пришел из Лондона. Некто Джой. Возможно, он может мне чем-то помочь.

А ваша фамилия Коэнка? – Нет, но я был женат на женщине с такой фамилией.

Мы обменялись мейлами.