Отторжение

Поэтому община была центром жизни. Там собирали тот самый налог, искали место для школ и больниц, раввины разрешали споры, судили и наказывали тех, кто не следовал строгим правилам выживания. Все в полном соответствии с мусульманской политикой: даже небольшим этническим группам было предоставлено право самоуправления. Без общины нет спаянности, без спаянности нет порядка.

Те, кто нарушает порядок, перестают существовать. Община их отвергает.

Катрин сделала несколько снимков кота, прикорнувшего на освещенном солнцем пятачке, и тут же стерла. В чашке осталось несколько капель горького кофе – забыла купить молоко.

Скоро надо идти. Время словно поторапливает ее искать трещины и провалы в самой себе.

Надежды мало. Архив общины существует недавно, никаких документов до 1917 года. Катрин почти уверена, что ей не удастся найти хоть что-то о Видале Коэнке. С другой стороны, тот, кто не ищет, никогда не найдет ничего, даже в архиве времен первых христиан. Которые, кстати, тоже были евреями. Новая память – тоже память, подумала она и тут же вспомнила, где прочитала это мудрое изречение, – на прилепленном к дверце холодильника магнитике.

В этом городе родился Видаль Коэнка. Здесь он вдыхал соленый воздух с Эгейского моря и ежился от холодного ветра из Македонского ущелья, стоял у Белой башни. Не исключено, что Катрин за этим и приехала: дышать тем же воздухом, смотреть на то же море, вытирать со лба пот на том же палящем солнце, пройтись по той же набережной с пакгаузами и кафе с одной стороны и ослепительной голубизной моря с другой. Вот она стоит и смотрит на покрытый снегом Олимп по ту сторону залива Термаикос – наверняка и Видаль точно так же стоял и смотрел на овеянную мифами гору. Она смотрит на Олимп каждый день, и он всегда разный. Иногда тяжелый и мрачный, как пожизненный приговор, а в другие дни почти прозрачный, еле различим в морской дымке, облако, прячущееся среди облаков. Архаическая память.

Вся затея выглядит безумной – попытаться поближе узнать Видаля Коэнку, побывав в городе, который он покинул.

В душе поднимается гнев. Покинул…

Да, она в его городе, что правда, то правда. Но город этот – не его. Название изменено, улицы поменяли места, замок исчез. В то время здесь было самое малое двадцать белоснежных минаретов с черными башенками наверху, откуда муэдзины меланхолично выпевали призывы к молитвам. Они будили не только мусульман, но и христиан, и евреев. Сейчас уже никто не призывает молиться Аллаху на рассвете. И минаретов нет. Исчезли безымянные кривые переулки, тенистые уголки под нависающими этажами, темная шевелящаяся масса ремесленников, торговцев, нагруженных осликов, пугливых уличных кошек – все исчезло. Снесли душные крытые базары, исчезли крошечные кофейни, где, помимо сваренного на раскаленном песке турецкого кофе, предлагали кальян; можно было развалиться в углу и насладиться… как он назывался, этот особый, пахнущий земляникой табак? Муазель? Уже не увидишь могучих полуголых носильщиков в гавани. Или женщин, вывешивающих на солнце затейливые гирлянды табачных листьев. Их нет, они больше не существуют. Нет городских сплетников, переходящих из дома в дом с последними новостями, нет статей в бесчисленных газетках, повествующих о свадьбах, крестинах или похоронах, нет знаменитых сводниц. А когда-то было время, когда мусульмане, христиане и евреи приглашали друг друга на свои праздники, нанимали тех же музыкантов. Все они умещались в этом городе, прижатом горами к морю, под ярким фарфоровым небом. Так и было, когда здесь жил Видаль Коэнка. А теперь его родственники, соседи, друзья и недоброжелатели исчезли. Все до одного.

Исчезли, примеряет Катрин проклятое слово.

Умерли. Умерли и исчезли.

I’m sorry. I thought you were greek[37], извинился вчерашний незнакомец. Мраморно-белая брусчатка на площади Аристотеля, белые отели – такими белыми могут быть только отели. Даже зонты в кафе у входа тоже белые. Нигде, кроме как в отелях, не найти таких белых зонтов. Она вслушивалась в журчащий поток незнакомых слов и кивала. Довольно долго, пока мужчина не сообразил, что она не понимает ни слова.

I could have been greek. Я могла бы быть гречанкой. И, между прочим, была бы, если бы Видаль Коэнка остался в Салониках, которые теперь называются Фессалоники.

Какая чушь. Если бы Видаль Коэнка остался в Салониках, меня бы вообще не было.