Отторжение

Я собираюсь приехать, хочу разобраться. – Разумеется, чем могу, помогу.

Ничего не произошло, никуда я не поехала. Работа, дети, развод. Но заноза осталась.

Как-то я спросила маму: где похоронен Видаль Коэнка? Не помню, я была там только один раз. – Когда? – В тот раз. – В какой тот? – Когда его хоронили. Они там все были, несли его гроб. Они мне чужие, не хочу иметь с ними ничего общего.

Написала этому лондонскому Джою, но он не ответил. Снова начала перебирать сайты с поиском – выяснилось, что у него есть сын в Калифорнии. Ваш отец Джой, как его найти? – Он умер.

Возможно, мы родственники, написала я, хотя не уверена.

Ответ пришел мгновенно.

У меня в Лондоне живет кузина. Она готова вам помочь.

И электронный адрес.

Так я встретилась с Линдой.

С родственницей.

Она мне понравилась с первого взгляда. Линда отвела меня на кладбище Хуп-Лейн[35] в Лондоне. Семейная могила. Там похоронены мой дед Видаль Коэнка и его брат Морис Коэнка, их сестры с мужьями. И их родители, Флора и Соломон, мои прабабушка и прадедушка. Настоящая семейная могила.

Семья. Моя семья. А я никогда не знала, где и когда они жили.

Впервые в жизни я видела сефардское кладбище. Длинные ряды плоских надгробных камней из доломитового мрамора – крыши последних домов умерших. Горизонтальные, как море, горизонтальные, как движения пальцев Линды, – она водила по строкам надгробных надписей на иврите и ладино, будто они были высечены шрифтом для слепых. Любимый муж. Любимая, вечно оплакиваемая жена.

Разумеется, пошел дождь. Опытная Линда раскрыла синий в белый горошек зонт. И так, под зонтом, мы переходили от могилы к могиле, пока не дошли до матери Линды, и тут она заплакала. Все эти люди мне были совершенно неизвестны, но она-то разговаривала с ними, сердилась, спорила и соглашалась, раздражалась. И молилась на испанском языке пятнадцатого века. Я посмотрела по сторонам – действительно, горизонтальны, как море. Море с серыми мраморными волнами.

Мы ушли, прячась от дождя под синим зонтиком в белый горошек.

Воительница утраченной памяти

Фессалоники, 29 апреля 2019 года

Катрин проснулась 29 апреля в Фессалониках. Что делает этот город со своей тенью? Забывает про ее существование или делает вид, что забыл? Не замечает или намеренно прячет, не желая признавать?

Она еще не открыла глаза, но уже почувствовала, как мимо открытой балконной двери с нервным свистом проносятся стремительные, отточенные стрелы стрижей.

Место чужое, но она чувствует себя как дома.

Мера забвения. Как ее определить? Как определить то, что необходимо забыть и не нанести при этом вреда хрупкому пространству жизни? Привычные действия – отмерить растворимый кофе, почистить зубы, пока закипает электрочайник. Помнить все нельзя. Память, если ей тесно, может взорваться, как шары урана в бомбе. Памяти нужны провалы. В математике памяти всего два действия: выбрать или отвергнуть. Сито золотоискателя. Мы не хотим признавать то, с чем нам трудно было бы жить. Но можно ли назвать это забвением? Бывает, какая-то мелочь всплывает из глубин памяти, куда ты ее вытеснил, – и невольно вырывается стон стыда, боли или отчаяния.

Она вышла на балкон, посмотрела на прямоугольник пронзительно-синего неба, ограниченный крышами окружающих домов. На перилах соседнего балкона голубь, картинно растопырив перья, воркует что-то перепрыгивающей с места на место, но не удаляющейся голубке. Над головой свистят стрижи, а снизу доносится неумолчный басовый контрапункт уличного движения; трезвучие Фессалоников. Стрижи – голуби – уличный гомон.

У каждого города своя партитура.

Катрин пытается представить, как выглядели и как звучали Салоники больше ста лет назад, в детстве Видаля Коэнки. Северная, продуваемая горными ветрами часть города принадлежала туркам, греки-христиане селились вокруг ипподрома, а в тесно выстроенных белых домиках у моря, в переулках таких пыльных, что каждый солнечный луч оставляет отдельный светящийся след, селились евреи. Испанские евреи.

Видаль.