Отторжение

“Рабочие начали раскапывать могилы. Работали очень быстро, и мало кто из еврейского населения успел найти останки членов своих семей и родственников. Рабочие кидали относительно свежие трупы уличным собакам”.

В тот же день, день унизительного построения на площади Свободы, 11 июля 1942 года, греческая газета “Новая Европа” писала вот что:

“Настал час положить конец попыткам превратить Фессалоники в еврейский город”.

Для раскапывания могил пригнали тех же евреев. Пятьсот человек. Все рыдали.

Некоторые улицы города были названы в честь людей, внесших значительный вклад в его развитие и процветание. Среди них было немало евреев. Долой! – требовала газета. И всего через несколько дней бургомистр приказал поменять названия. Аллатини, Миспахи, Моргентау, Модиано, Барон Хирш и еще девять улиц переназвали по имени греческих гор и рек. И конечно же, не забыли героев знаменитых на весь мир греческих мифов.

В феврале 1943 года всех евреев заставили переселиться в специально выделенную часть города, рядом с железнодорожной станцией. Грекам позволили взять из оставленных домов, квартир и предприятий все что душа пожелает. Предложение, разумеется, пришлось по душе. А в гетто из-за тесноты и примитивной гигиены началась эпидемия тифа. Около двухсот пятидесяти человек сумели бежать в горы и присоединились к движению Сопротивления. Оставшимся сообщили, что скоро их перевезут в Польшу, там создана надлежащая инфраструктура и жить будет намного легче.

В Кракове, говорят, вечные дожди.

Многие купили зонтики.

Первый товарный поезд отошел 11 марта 1943 года. Всего было девятнадцать составов с наглухо запечатанными вагонами. 48 974. Сорок восемь тысяч девятьсот семьдесят четыре человека. Восемнадцать поездов направили в Аушвиц, один – в Берген-Бельзен.

Через пять месяцев из города окончательно исчезли еврейские имена и все, что о них напоминало. Не осталось кладбища, не осталось испанских евреев. Вообще никаких. Ни одного еврея не осталось в греческом городе под названием Фессалоники.

Что поражает в Большом Взрыве – Вселенная взорвалась, но мы знаем довольно много про этот взрыв. Сейчас можно измерить и пересчитать количество и величину осколков, фрагменты, которые все еще движутся где-то в космосе, – звезды, астероиды, даже излучаемые или отраженные фотоны. Многое, что казалось когда-то лежащим далеко за пределами человеческого понимания, теперь сосчитано, классифицировано и нашло место в строгих уравнениях. Астрономы составили каталог звезд, астероидов – всего, что излучает и отражает свет. Мы знаем Вселенную по ее свечению. Свет до сих пор – единственная субстанция, помогающая ее понять.

Но мрак не поддается расчетам. Такой же неизмеримый и неумолимый, как и был миллиарды лет назад.

Воительница за утраченную память поворачивается спиной к морю, к потоку туристов на набережной. Люди перемещаются без всякого плана, держат перед собой телефоны, выстукивают пальцами сообщения и пересылают миллионы фотографий. “Поделиться” (еле заметный кивок) – “отправить”.

Море равнодушно, как Вселенная. Для моря все имеет одинаковую ценность. Ракушки, медузы, морские звезды, мелководье, километровые провалы, пловцы, утопленники, смешные рачки-отшельники – ничто не важнее другого. В беспорядочной войне Воительницы с забвением море – единственный опорный пункт, единственное существо, не имеющее намерений ставить ей палки в колеса. Вообще не имеющее никаких намерений.

Пятьдесят метров до Королевского театра. Невысокое здание с белым фасадом и просторными террасами, чтобы зрители могли любоваться морем в антрактах. Катрин точно следует инструкциям аптекаря. The square outside[42], сказал он и послал карту с кружочком. Театральная площадь. Обойти здание – и вот же они, под ее сандалиями. Камни. Она идет по тем камням. Любой и каждый может идти по тем камням.

Отличить те камни от других не так уж трудно. Мрамор – причудливая метаморфоза. Известняк по неизвестным причинам решил сменить образ. Очень медленный, миллионно-, а может, и миллиарднолетний танец кристаллов – и серый невзрачный камень стал похож на сахарную глыбу. А если мрамор простоял триста-четыреста лет под солнцем, ветрами и дождем, если люди роняли на него слезы, целовали и гладили руками, – он совершенно другой, чем только что выломанная глыба на острове Тасос. Он уже не такой белый, у него цвет свежего липового меда. Поверхность неровная, со щербинками и царапинами. Не такая уж большая разница между мрамором и человеком. В этом мире стареет все.