Отторжение

— Геннадий будет, Петренко, вы же давно не виделись. Он тоже не дождётся, когда вместе соберёмся.

— Ладно, жди. — Я хотел положить трубку, но Захар не дал.

— Не увиливай. Без дураков, приезжай! Разбирательство будет не из лёгких. Вполне вероятно — на пятьдесят примерно процентов — дело закончится ликвидацией твоей конторы. Есть и такой вариант — некоторые из твоих служащих пойдут под суд. Брагин, к примеру.

— Вот она, благодарность! За всё, что Ромыч сделал для людей. У него трое детей, один — новорождённый. Это побоку?

Красота! Гай — по стражей. Брагину грозит то же самое. Мохаммад Эфендиев, не закончив лечение, был вынужден скрыться из Питера…

— Ладно, до завтра! — попрощался Захар.

А я неожиданно подумал — что я там не видел? Захотят лишить лицензии — лишат. И визит на Морскую набережную не поможет. А мне надоело дрожать со страху. Закроют агентство, и плевать, не пропаду. Только нужно немедленно предупредить Брагина, чтобы не возвращался из Смоленска. Не знаю, для чего генерал упомянул Брагина? Может, хотел предупредить?

— Сысоич, я не приеду — передумал. Чему быть, того не миновать. Я не хочу никого видеть — на завтра, ни потом. Закрывайте фирму, чёрт с вами! Потом пожалеете, да поздно будет.

— Чего?! — оторопел Захар.

Кажется, он от удивления подавился окурком.

— То, что ты — генерал-майор, мне до фени. Я давно уже не в твоём подчинении. Говорю тебе, как мужик мужику — контору мою прикроют только по суду. А для этого ещё нужно доказать сам факт противозаконных действий. За октябрь девяносто третьего нас всех амнистировали. И, если откинуть прочь сплетни и домыслы, ни в чём криминальном мы не замечены. Разве что имеются неясности с расстрелом банды Косарева под Новый год, плюс история с ним самим. Свидетелей нет, никто ничего не знает. А покойника за стол сажали — ну и что? Это статья несерьёзная. Так, хулиганство…

— Нет, это глумление над трупом, — поправил Захар.

— Даже если так, — легко согласился я. — За это лицензии не лишают. Ну, разве что штраф можно взять. Причём, именно за то, что представили его живым. А вскрытие, бальзамирование — это же легальные процедуры. И занимались этим специалисты. Гранатомёты, говоришь, у нас есть? Пусть найдут сначала. А то я запамятовал, где же они лежат…

Понимая, что зря обостряю отношение с давним другом и покровителем, я пёр, как танк. Но бесконечно юлить тоже надоело.

— Сколько раз я зарекался не работать совместно с официальными органами, но всякий раз поддавался на уговоры. Больше такого не повторится.

— Чего не повторится?

Горбовский, наверное, проклинал себя за то, что перед праздником набился на неприятный разговор.

— Ничего, — коротко ответил я и положил трубку.

Телефон зазвонил вновь, но я сидел, не шевелясь. Франсуаза, закончив дела по дому, заглянула в кабинет, дежурно улыбнулась.

— Андре, ты ещё не принял душ? — спросила она медовым голосом.

— Сейчас иду.

И я отключил все телефоны, чтобы у супруги не возникло соблазна отвечать на звонки.

* * *

Всё. Бензин кончился. Сил нет совсем. И, видимо, уже не будет.

Отторжение всего и вся. Несовместимость с жизнью. Слабость.

Я залез под душ, стал регулировать температуру воды, добиваясь наиболее эффектного контраста. Но, сколько я ни старался, эмоции не делались позитивнее. Это уже не частный случай, а страшная реальность. Я не могу жить в этой стране, где на добро отвечают злом, а злом — на добро. Где убивают невинных, и попустительствуют преступникам.

Допустим, мы в деле Ковьяра не всегда действовали законно. Можно поставить на вид, прописать ижицу, но зачем же отдавать под суд? И сделать это можно было позже, а сразу после блестящей победы. Именно теперь нас надо не наказывать, а награждать.

Проблемы эмиграции для меня не стоит. А ведь я могу прямо сейчас объявить Франсуазе, что принял решение переехать во Францию или на Канарские острова Испании. Жена давно просила меня определиться с местом жительства, а именно — покинуть Россию. Можно и не замахиваться так высоко, а просто связаться с польскими родственниками деда и матери. Они примут, помогут на первых порах. Языками — французским и польским — я владею в совершенстве. Уж не пропаду — это точно.

И всё же… Я понимаю с безжалостной ясностью, что не могу покинуть Питер, мой родной Ленинград. Здесь столько выстрадано, передумано. Тут я ненавидел и любил, убивал и делал женщинам детей, хоронил и спасал. Корни из родной земли не выдерешь. А если и сделаешь это, погибнет самое мощное дерево. Правда, Ливия в своих пророчествах говорила и об отъезде из страны. Но я плохо представлял себе, как это может быть.

Здесь нельзя жить. И там, за границей, тоже нельзя. Существовать до такой степени противно, что каждый вдох и выдох даётся с превеликими трудами. Отвратительно видеть собственное тело, которое двигается тогда, когда в этом уже нет никакой необходимости.