Отцовская скрипка в футляре (сборник)

Яблоков был рад этой встрече. Юрия Селянина, своего двоюродного племянника, он уважал. Из молодых да ранний. И у начальства в большом авторитете. И характер у него уживчивый. И хоть не вошел еще Юрий в настоящие годы и не занимал видной должности, Яблоков в глаза и за глаза почтительно величал его Юрием Павловичем.

Довольный тем, что наконец-то у него нашелся попутчик, да еще такой приятный, Яблоков пошутил:

— Я сегодня тут, как этот самый… как радиомаяк… Все на меня выходят. Сейчас вот ты. А давеча сам Федор Иннокентьевич. Хоть и не велел сказывать, но уж ладно, по-родственному…

— И куда же Федор Иннокентьевич в шапке-невидимке путь держали-с? — с издевательской почтительностью спросил Юрий.

— На завод.

— Чего же он тебя-то не подхватил в свою машину? Или оборзел вконец…

— Да на что было ему подхватывать меня? На закукорки себе, что ли? Пешком он.

— Пе-е-шком?! — Юрий даже попятился от Яблокова. — А тебе, дядя Кузя, не того… не примерещилось в метели? Кто из нас, интересно, из вечернего кафе? Я или ты?!

— Ты! Отродясь не захаживал в твое кафе. Точно тебе говорю — Федор Иннокентьевич. Разговаривал с ним, как вот с тобой. Машина, говорит, на приколе. А на заводе неотложные дела…

— Дурью мается, — с неожиданной резкостью рубанул Юрий. — Злость свою волчью остужает, вот и рыскает по дорогам. Всюду из себя начальника корчит. В вечернем кафе мы сидели: Татьяна Солдатова, Колька Матвеев, я, так Чумаков выступать начал: дескать, пьяные мы сильно, ведем себя нетактично. И к официантке: «Не отпускать, мол, этим алкашам спиртного». Та, понятно, вытянулась на копытцах: слушаюсь! — Юрий даже задохнулся от негодования: — А чего ему, козлу жирному? Нет, ты скажи мне, дядя Кузьма, чего? Скажи, я тебя уважаю, чего ему надо? Ведь на свои пьем. Пусть из его рук полученные, а все же на свои… И порушил нам компанию. Какую компанию порушил! Изгадил последний мой вечер. — Юрий зло сплюнул себе под ноги. — И про машину на приноле врет все. На ходу машина. Я сам вечером на ней вернулся из Хребтовска. А по морозу босиком он шастает, чтобы злость остудить свою, даю слово. Или яму роет вашему Лукову. Чумаков только лыбится ласково, а сам злой, как гадюка. Ох, какой он злой на меня, дядя Кузьма.

— Видно, прав Федор Иннокентьевич, — укоризненно сказал Яблоков, — перебрал ты сегодня. Несешь несуразное. Заглазно лаешь такого человека, злобствуешь за то, что не позволил вам упиться.

— И ничегошеньки ты не понял, дядя Кузьма, — уже трезво возразил Юрий. — Оно, может, и к лучшему…

Яблоков и Юрий уже шли по дороге к заводу и к улице Подгорной, на которой жили Селянины. Ветер бил в спину, подгонял их, но все-таки идти было трудно, а разговаривать и того труднее.

— Неблагодарный ты, Юрий Павлович. Кто же в поселке не знает, что товарищ Чумаков тебе подсобляет во всем, отличает из всех.

— Отличает… — согласился Юрий, но сразу же колюче засмеялся: — Только вот не все знают, что товарищ Чумаков ничего не делает просто так…

— Ох, Юрий Павлович, не возводи напраслину на хорошего человека. Платить надо добром за добро. Без этого не людская жизнь, а волчья стая, пауки в банке…

— Ох, Филиппыч, голубиная твоя душа… Неужели не понял: жизнь — это пасть зубастая. В ней хоть всего себя изведи на разное там добро, хоть чужое добро век помни, а все равно, как в волчьей стае. Хочешь жить, умей не подставлять свои бока под чужие клыки, а умей сам клацать зубами. Жить надо так, чтобы тебя боялись. — Замолк и добавил, как бы подумал вслух: — Это твой хороший человек как-то объяснил мне… — И уже без прежней хмельной задиристости признался: — А вообще-то, дядя Кузьма, хрен с ним, с Чумаковым, хороший он мужик или малость похуже… С ним у меня — все. Он на днях уезжает в область, а я уже неделю — вольный казак. Заявление подал по собственному желанию, срок еще на прошлой неделе кончился. А товарищ Чумаков возражает, не отдает приказ об увольнении. А потому кадровик тянет с трудовой книжкой, бухгалтерия — с расчетом. Вот и живу в подвешенном состоянии — не работник ПМК и не уволенный.

— Неужто отстанешь от Чумакова? — еще надеясь, что у Юрия с Федором Иннокентьевичем все обойдется по-хорошему, спросил Яблоков. — И куда же ты навострил лыжи?

— Уеду я отсюда, дядя Кузьма. Может, к брату Геннадию в Находку. Подамся там в рыбаки. Может, еще куда подальше, на полярную зимовку. Кем возьмут, хоть разнорабочим… — И с какою-то мукой в голосе, словно душу свою распахивал перед Яблоковым, договорил чуть слышно: — А главное… Главное, дядя Кузьма, нет мне без Таньки Солдатовой жизни. А я ей, как выяснилось, не в масть…

Яблокову были ведомы и суровый характер Тани Солдатовой, и потешавшее весь Таежногорск присловье о «святой троице»: Татьяне, Юрии и Николае Матвееве, которые, как зубоскалили поселковые бабы, только в бане мылись порознь.