Отцы наши

— Тоже. — Малькольм пошел повесить куртку в прихожую. — Ты до сих пор любишь цветную капусту с сыром?

Вопрос застал Тома врасплох.

— Думаю, да. — Он не ел ее с детства. — Мама ее часто готовила.

— Вот как? Хотел приготовить на ужин, — произнес Малькольм, возвращаясь на кухню. — Идет?

— Да.

— Я пойду переоденусь, — сообщил Малькольм и поднялся наверх.

Позже тем же вечером Том сидел за кухонным столом и наблюдал, как Малькольм готовит. Он предложил помочь, но Малькольм отказался, сказав, что это работа для одного.

— Ты пока можешь накрыть на стол, — добавил он, вмешивая муку в миску с молоком на плите.

— Хорошо.

— Столько времени ушло, чтобы научиться готовить белый соус, — заметил Малькольм. — Трудно добиться нужной консистенции.

— Да. Поди избавься от комочков.

— Нужно постоянно мешать.

— Это правда. — Тому больше нечего было добавить, Малькольму, очевидно, тоже. Они замолчали.

Том осторожно изучал своего дядю. На нем был зеленый передник, вероятно принадлежавший Хизер; он помешивал соус с хмурой сосредоточенностью. Была какая-то несообразность в том, что его дядя стоит тут в переднике, размахивает деревянной ложкой и готовит блюдо, которое у Тома ассоциировалось с матерью. Было в этом что-то недостойное мужчины, хотя Том понимал, как абсурдна эта мысль.

Внезапно на него нахлынуло тошнотворное чувство стыда. Но это был не просто стыд, а какое-то воспоминание. Раньше в такие моменты Том отгораживался от собственных мыслей, чтобы они не вынесли на поверхность то, чего он не хотел видеть, но зачастую потом от этого было только больнее. Так что он усвоил, что лучше быть храбрым и сразу встречать память лицом к лицу. Поэтому он сознательно, мазохистски проследил, куда тянется нить этого чувства, и вспомнил. Стирка — вот что. Само по себе это было ничем не примечательное событие: мама попросила его развесить белье, а он отказался. Позже из-за этого родители поссорились. Но значение имело то, когда все это случилось, вот почему эта сцена всплывала у него в голове с завидной регулярностью, — это произошло всего за пару дней до убийства. И хотя во взрослом возрасте Том понимал, что, скорее всего, здесь нет никакой связи, от этого воспоминания его охватывал ужас, совершенно несоразмерный самому происшествию.

Он больше не смотрел на Малькольма и стал проживать все заново. Он увидел маму у раковины, с распущенными волосами. Он собирался пойти поиграть на улице с Ангусом. Том не был уверен, было ли это утро или вечер, но он физически переживал нетерпение и щемящее беспокойство — не только потому, что заставлял Ангуса ждать, тут было что-то еще, неуловимое, возможно связанное с глубинными страхами его детства: с боязнью все пропустить или остаться позади всех.

А мама сказала что-то вроде: «Ты никуда не пойдешь, пока не поможешь мне все это развесить».

Томми думал, что сейчас сделает то, что ему велено, как это всегда бывало. И сам удивился, когда открыл рот и сказал: «Нет». И уловил дрожь во всем теле оттого, что стал ей перечить.

В памяти не сохранилось, что ответила мама, но он знал, что она твердо стояла на своем, однако — удивительное дело! — и он тоже. Он ненавидел ее в тот момент и теперь помнил, каким поразительным было это чувство. «Я должен встретиться с Ангусом, — снова и снова повторял он, ощущая себя героем в своей непокорности. — Он ждет меня». А потом он сказал, сознавая, что заходит слишком далеко, но все равно сказал, и этот факт запомнился особенно отчетливо: «Стирка — женское дело».

Он не мог вспомнить мамину реакцию. Он был уверен, что она была в ярости, но слова забылись. Почему-то в его памяти мама обычно ничего не говорила.

И тут в разгар стычки вошел отец. От страха у Томми закружилась голова, он понял, что перестарался. Отец посмотрел на них и потребовал объяснить, отчего шум. Он, должно быть, работал у себя в кабинете.

Они рассказали ему, или, возможно, мама нехотя рассказала своим тихим голосом. Может, и Томми пронзительно прокричал в свою защиту, что у него нет времени, что его ждет Ангус, а может, он в страхе промолчал.

Но он не забыл, как отреагировал отец. Его отец, стоявший в дверях и улыбавшийся своей особой полуулыбкой, сказал что-то вроде: «Катрина, мальчику нужно гулять на улице. Он не может быть привязан к маминому переднику. — Потом он обратился к Томми: — Иди же. Мы не позволим ей сделать из тебя девчонку».

И Том помнил, как выскользнул наружу со смешанным чувством удовлетворения и предательства и что мама — так он думал — не смотрела ему вслед. Он ощущал триумф победы и ужас от нее, но к этому примешивалось тепло, наполнявшее его, когда мама ему улыбалась, когда наклонялась к нему, если он хотел ей что-то сказать, как она обнимала его, а он обвивал руками ее талию и прижимался к ней. Томми обожал маму как никого другого. Однажды, когда они с Никки были совсем маленькими, он признался брату, что любит маму больше, чем Бога и Иисуса, а Никки ответил на это: «Так нельзя говорить, — но сразу добавил: — Правда, я тоже».