Отважный капитан

Сливен стал центром переселенчества. Отовсюду в город шли люди, чтобы расспросить, что и как. Здесь часто устраивались собрания, и каждому хотелось, чтобы все, что касается переселения, было объявлено подробнейшим образом. Разгорелись споры относительно того, куда следует переселяться. Одни предлагали Бессарабию — их возглавлял Селиминский, другие во главе с Добри Желязковым настаивали на Валахии и Молдове. Этот спор перерос в настоящую вражду между ними.

Дело дошло до того, что Желязков как-то сказал во всеуслышание в церкви:

— Один из нас должен погибнуть во имя народа!..

Сторонники Мамарчева стояли на своем — доказывали, что не надо покидать родные места или, в крайнем случае, уйти в горы и, обезопасив стариков и детей, поднять восстание и с оружием завоевать «родное, свободное управление»…

Вот в каких условиях сливенцы встретили весну 1830 года. Растаяли снега. Зацвели черешни и миндаль. Зазеленели леса.

По улицам и площадям с утра до ночи сновали люди; обливаясь слезами, они сбывали за бесценок домашнюю утварь. Во дворах часто мелькали всякие сомнительные типы, вынуждавшие будущих переселенцев продавать свое имущество буквально за гроши. «Все, что люди наживали веками, — писал в своих воспоминаниях Селиминский, — потеряло всякую цену, народ ничем не дорожил, лишь бы спасти от турецкой власти голову и душу…»

Случилось еще одно обстоятельство, которое повергло переселенцев в уныние. По наущению грекофилов типа чорбаджи Нено из Адрианополя был вызван греческий митрополит Герасим Критский, для того чтобы он посоветовал людям, как им быть. Тот приехал. С церковного амвона было зачитано послание патриарха, в котором болгарам давался совет ни в коем случае не покидать свои дома и по-прежнему оставаться покорной райей султана. А те из них, которые, покинув свою родину, последуют за русскими войсками, будут навеки прокляты на этом и на том свете…

Это проклятие вызвало у людей бурное негодование. Некоторые, выхватив пистолеты, готовы были стрелять в «слуг султана».

В битком набитой церкви началась такая давка, что люди стонали. Монах, читавший с амвона послание, не знал, куда ему деваться от страха. Внизу, размахивая кулаками, народ гневно кричал:

— Пошел вон, подлый черноризец, покуда мы тебя не разорвали в клочья!

— Что вы от меня хотите, братья? — бормотал трясшийся от страха монах. — Я ни в чем не виноват… Послание писал митрополит — я только прочитал.

— А где он, твой митрополит? — не унимались люди. — Почему он сам не пришел?

— Почему сам не идет, а тебя подослал, черноризец? Чего юлишь, извиваешься, как недобитая змея?..

Монах весь дрожал, губы у него побелели, а глаза бегали, как у мыши, попавшей в мышеловку.

— Я ни в чем не виноват, православные христиане.

— А кто тебя заставлял изрекать проклятие народу? Ну-ка давайте его сюда, сейчас он у нас попляшет!

Оцепенев от страха, монах выронил послание; люди тотчас же изорвали его в клочья.

— Мы и тебя так вот раскромсаем, подлый ирод, холуйская тварь! Посмей только сойти с амвона!

— Братья! — послышался голос Мамарчева. — Оставьте монаха в покое. Он тут ни при чем, он обыкновенный служка при митрополите. Лучше отыскать самого митрополита, пускай он ответит.

— В самом деле, где он есть, Герасим?

— Герасим прячется в алтаре! — раздался чей-то голос.

— Ну-ка, пусть выйдет к нам!

— Пускай лучше убирается подобру-поздорову туда, откуда пришел! Мы не нуждаемся в греческих захребетниках, хватит с нас турецких!

— Герасим — жадный вымогатель и бессовестный клеветник!

— Гоните его в шею, покуда мы с ним не разделались!

И пока народ кричал, не скупясь на угрозы, митрополит Герасим Критский через заднюю дверь тайком выбрался наружу, прыгнул в повозку и спешно покинул Сливен.

Перед самой пасхой князь Дмитрий Дабич и вновь назначенный русский консул Ващенко позвали к себе Селиминского и сообщили ему срок отъезда:

— Русские войска трогаются пятнадцатого апреля, а беженцы — тринадцатого, сиречь двумя днями раньше эвакуации армии, с тем чтобы от они были защищены от возможных нападений.

— Благодарим, ваше сиятельство. Горные дороги кишмя кишат турецкими разбойниками. Армия не даст нас в обиду.

— Сообщите населению, чтоб скорее заканчивали необходимые приготовления.

— Все уже готово, ваше сиятельство. Что надо было распродать, все распродано. Остается множество дворов и домов без присмотра. Быть им теперь в запустении, если турки и цыгане не разграбят их. Печальное зрелище, ваше сиятельство! Люди плачут и рыдают, но что поделаешь — на то божья воля…

— Да… — вздохнул князь. — А как поживает Мамарчев? До меня доходят слухи, будто он и сейчас продолжает свою агитацию. Это правда?

— Правда, ваше сиятельство. Он сделался настоящим фанатиком, потерял способность здраво мыслить. Ужасно упрямый человек! Порой думы о родном отечестве доводят его до исступления. Сторонникам Мамарчева, если они не добьются успеха, терять нечего… А вот в случае удачи им слава обеспечена на веки вечные.