Отвергнутые

Он ухватился за деревянную ручку швабры и сделал рывок в сторону дочери, вжавшейся в угол кухни. Его глаза налились кровью, а кисти рук с хищно свернувшимися пальцами, затряслись мелкой дрожью, будто их свело судорогой. Он превратился в зверя, готового разорвать в клочья загнанную жертву. Теперь он был не просто тихим семейным тираном. Он стал загонщиком, почувствовавшим запах страха и прилив адреналина. Нет, сегодня воспитательный процесс не состоится. Такую прошмандовку учить уже поздно. Остаётся только приложить все силы к тому, чтобы вышибить чёртову дурь из её мозгов. Каждый день на работе он видит слишком короткие юбки, слишком обтягивающие джинсы, слишком открытые майки, слишком, слишком, слишком… На улице, в телевизоре, в интернете, в газетах – прошмандовки пробрались в каждую сферу социума. И вот сегодня они уже оставляют след в его собственном доме. Нет, этого он не потерпит никогда.

Раньше Мари не видела своего безжалостного отца в подобном состоянии. В этот раз он не находился в чётко осознаваемой ярости, нет. Он отключился, и его пустые глаза не отражали ни одной эмоции, кроме хищной злобы. И впервые за всю жизнь её тонкая и хрупкая мама встала на защиту своего ребенка. Она не делала этого никогда раньше, делая упор на том, что отец должен принимать в воспитании дочери ровно такое же участие, как и мать.

Молча поднялась она с кухонного диванчика и встала во весь рост прямо перед Мари, отгородив её спиной от разъяренного отца.

– Уйди, – прорычал он, резко треснув шваброй по подоконнику.

Деревянная ручка надломилась ровно посередине.

От резкого хруста Мари вздрогнула, испугавшись, что было бы с телом, если бы этот удар пришелся по ней. Свернувшись в клубок, она зажала уши ладонями и пронзительно заверещала, сотрясаясь от ужаса.

– Нет. Не уйду. Ты убьешь её, – услышала она спокойный мамин голос, сквозь собственный вопль.

– Папочка, прости! – закричала она, чувствуя, как по щекам стекают горячие слезы. – Прости, я всё сниму и больше никогда так не сделаю! Прости, пожалуйста, папа!

Обхватив ладонями голову, она упала на колени и захлебнулась слезами от страха, пережавшего поток кислорода. Дрожащей рукой попыталась вытащить пирсинг, ладонью другой руки по-прежнему прикрывая голову.

– Да пошли вы обе, – нецензурно выругался отец и отбросил в сторону своё орудие пыток.

– Это всё влияние твоей музыки! Кто, вообще, слушает этот грохот металла?! Они там все наркоманы, все спившиеся опустившиеся на дно твари, не несущие в себе никакой полезности! Они только разрушают тебя! Больше никакой музыки в моём доме! – зарычал он.

А через мгновение Мари услышала звук, разорвавший её напополам. Треск ломающейся гитары, на которую она работала всё лето, сидя у бочки с квасом. Даже спустя десятки лет она узнала бы этот звук из миллионов остальных, настолько душераздирающе он прозвучал. Жалобным звоном попрощались с ней струны перед тем, как умереть в руках беспощадного монстра. От этого звука внутри всё похолодело. Одним движением перемахнув через спинку кухонного дивана, она выбежала из кухни и ворвалась в свою комнату. Отец всё еще стоял там, на пороге, с гримасой надменности свысока наблюдая за реакцией дочери.

– Нет. Нет. Нет. Нет, – как заведённая повторяла она, бешено оглядывая обломки, разлетевшиеся по всей комнате. – Только не гитара. Лучше бы ты убил меня, но только не гитара.

Синие осколки лакированного пластика, в хаосе разбросанные по ковру. Её мечта. Её любовь. Её надежда. Её спасительница в трудные минуты переживаний. Её лучший друг и помощник. Её соратник. Её жизнь. Теперь от неё остались лишь жалкие останки и гриф, с сиротливо торчащими струнами.

– В следующий раз ты обязательно подумаешь трижды о последствиях перед тем, как решишься на спонтанный поступок, – растягивая губы в хищной ухмылке, больше похожей на звериный оскал, проговорил он нарочито медленно, будто наслаждаясь произведённым эффектом.

Упав на колени, Мари двумя руками сгребла все крупные осколки, до которых только смогла дотянуться и уткнулась лицом в разломанный гриф.

– Ты всё-таки убил её, – сквозь застывший в ушах треск ломаемой гитары, долетел до неё отрывок маминой фразы. – Оставь её. Сейчас она вряд ли захочет видеть тебя.

– Как будто это меня волнует, – усмехнулся отец. – Она мой ребенок, пусть знает своё место.

– Ты ведешь себя не как любящий отец, а как средневековый дикарь, – долетели из-за закрывшейся двери до Мари её слова. – Она не только твой ребёнок. Она ещё и человек. Странно, что ты постоянно забываешь об этом.