Отверзи ми двери

- Сейчас не смотри, - сказала Маша, - днем нужно. Это первая наша картина. Я тогда к нему пришла, он ее писал. Ее только и повесил. Очень меня тогда любил, а может, нет, кто его знает, но с тех пор и висит... Ну про это другой разговор, долгий. А вчера старик меня как увидел: вот, говорит, все ей отдам, она законная наследница - не тебя, ее он любил, у нее сын, мой внук. Совсем с ума стронулся - дочке такое слышать. Я уж как их развела, успокоила, не помню чего и говорила. Старик удивительный. Конечно, ей тяжко теперь с ним, и всегда было тяжело, еще когда я молодой девкой к ним в дом ходила - к старику. Они тогда не там, тут вон, не очень далеко и жили. Я у них убирала - квартира была, а жил один, дочь здесь, с Глебом, они бездетные. Старик тогда только на пенсию вышел. Он - знаешь кто? Надзирателем служил в лагере, да, да, в вохре. То есть, сначала он заключенным, потом ссыльным был - из тех еще, нэпманов. Старая посадка, его в конце двадцатых годов взяли, он и остался в лагере, как срок вышел - небольшой, лет, может, пять отсидел. Но это теперь кажется небольшой, когда по семнадцать-восемнадцать сидели, а так тоже - отбудь пять-то годков. А он чудной человек, законник такой. Как посадили, он свою жизнь вычеркнул, все позабыл, друзей, родных - все вычеркнул из памяти. В лагере - это мне еще Глеб рассказывал, когда срок вышел, в вохру пошел из такого зловредства, над собой, что ли, издевался? Чтоб себе досадить. Он так еще, вроде, думал: если, мол, там по справедливости, чтоб закон соблюдать - и все, тоже, мол, можно людям принести пользу. Я это не объясню, не умею, хотя его знаю, поняла. Он понимаешь, нэпман был, их сперва разрешили для своей хитрости, чтоб использовать, а потом с ними и покончить. А он считал: раз, мол, я живу в этом государстве, то и обижаться нечего, нужно только законы соблюдать, а если я их хитрость не понял - мне поделом. Все равно надо соблюдать, пусть они самые волчьи будут, те законы, но тогда все будет верно, по справедливости. Он только никак не мог понять, хоть навидался, куда уж еще, что тут вовсе нет никаких законов, хоть святых поставь возле тех законов ничего не выйдет. Какие законы, когда одна бумага, на которой они отпечатаны вот и вся им цена, да и та подороже стоит. Он и начал было там, в лагере, где уж такое творилось, выполнять все инструкции. Сам-то освободился, не знаю, как он выжил - и на общих, и с блатными, и с начальством не угодник, не доносчик исполнитель, служака. Он и надзиратель такой был - ненавидели его люто за эту его никому не нужную "справедливость" - и заключенные, и начальство. Долго он не продержался, конечно, но успел сам уйти. Там как раз и вышла история, оттуда этот юбилей, дата... Ты согрелся хоть чуть?.. Давай, еще чайку, первое дело при простуде - чаю побольше, лучше водки...

Лев Ильич откинулся на стуле: где он, что это он слушает - книгу ему читают, бывальщину какую рассказывают, он-то здесь причем? Но в том-то и дело, как ни странно, что было "причем", и не потому, что и ему есть что порассказать, и лагерь, хоть краем, но крепко его зацепил, да уж такой "край"! - но тут совсем другая была сторона, с его жизнью никак не соотносимая. Тут настоящее, реальное... "А у меня придуманное, что ли?" Какая ж придуманная, когда те же сроки - да побольше, повыше, та же проволока? Или другим, меняющим все дело, тут было то, что те сидели, а эти сначали сами сажали, пока их же самих не замели, оттого и весь поворот другой и путаница? Та жизнь настоящая, книгой кажется, бывальщиной, а его - придуманная, сконструированная из чего-то мертвого, она-то, и не существующая на самом деле, всегда и воспринималась реальностью - так, что ли? Потому и чувствовал Лев Ильич этот разрыв, и сам жил какой-то вымороченной, ненастоящей, сочиненной жизнью. "Но все-таки какие т е люди, а какие э т и?"- спросил он себя. Почему там, при всей чудовищности, несообразности, кафкианском ужасе - реальность, а тут привычная обыденность выходила призрачностью?.. Ох, темно, смутно тут все для него было, не понять еще.