Отверзи ми двери

- ...Он служил в женском лагере, старик мой, - услышал Лев Ильич голос Маши, - тогда уж разделили. И там в одном бараке - попадья. Молодая еще женщина, красивая, хоть измученная, конечно, но необычайной святости человек. На что кругом было зверье, а в женском лагере, может, особенно - блатняшки, там в бараках такое творилось, а от нее как отскакивало, и смотрела, а ничего не приставало - не видела. Она только молилась о своем сыне, оставленном на воле и потерявшемся где-то. И ее не трогали. Там один полез было - мужской лагерь рядом, хоть и проволока, и собаки, а купить кого хочешь можно - его бабы в бараке чуть не разорвали. А наш-то к ней, видно, чувства питал. Он старик наш - скрытный человек, ничего не добьешься. Я это уж потом, не сразу, а постепенно узнала. Сначала он ее все придирками допекал, хоть она ни от чего не отказывалась - любую работу и за других выполняла: и барак убирала, и параши, и на повале даже. Его и проняло, да еще от нее несомненная святость исходила. Он, другой раз, просто так, без всякого дела в тот барак - на нее чтоб только посмотреть. Никогда меж ними и слова не было сказано. Но все равно - женщина, она, видно, его поняла, угадала. Вот раз и попросила - один только раз за все время - чтоб на работу разрешил не выходить. Тот его волчий закон нарушить. Мне, говорит, панихиду надо отслужить. Он сначала ничего не мог понять: какую панихиду, о ком? Она ему и сказала: обо мне, мол. Мне над собой панихиду надо, потому что помру, срок вышел. Они и были вдвоем. Она в таком загончике - вагонка на четверых отгорожена была в том бараке. Три ее товарки блатняшки, ушли с утра, на работу их погнали, лагерь где-то на Урале, лес валили. А еще через день они совершили побег - втроем и ушли. Совместный был побег - с мужским лагерем. К ним в вагонку ходили воры из другой зоны, к своим марухам, те к ним, их и вохры - все боялись. Они вместе с ними и ушли - не знаю сколько было мужиков, но этих из женского лагеря трое. Уйти-то они ушли, да одного вохровца прирезали - не то он их чуть не накрыл в последний момент прямо в бараке, не то давно его участь была решена - может мстили за что. Только обнаружили его с ножом в боку в той вагонке и эту попадью. Чего думать: она, мол, и знала, и уход ихний прикрыла, и убила. Может, могла и защититься, не знаю, только ничего не стала говорить. Чего, мол, меня пугаете, что расстрелять можете, только радость - оттуда сыну молитва скорей дойдет, а срок прибавите - велика разница, когда жизнь вечная или смерть вторая тоже, мол, вечная, а тут еще десять, пятнадцать, ну двадцать пять лет. Что ж я стану сравнивать, чего ж я буду наговаривать на других, помогать людей ловить, грех такой брать на душу... Старик наш приходил к ней в карцер, или в БУР'е она уж сидела. Она ему одному сказала, что ни в чем не виновата, да это и так, верно, всем было ясно, что ничего не знала о побеге, те с ней не делились, тогда только и поняла, когда все перед ней разыгралось. Просила сына разыскать. Расстреляли ее - не зря себя отпела. Этот вот день он позабыть и не может, какой уж год.

- Это он, то есть, ну да... старик ваш все вам и рассказал? Это правда?.. Значит, предчувствие? - нет, не мог Лев Ильич такие вещи понимать.

- Не предчувствие, - сказала Вера и поднялась, - это святость. Там все по-другому бывает... Конечно, святость... Я пойду, поздно... Вы б знали, как мне уходить не хочется...

- Иди, иди, - сказала Маша, - ребенок болен, чего сидеть. А я за ним пригляжу. Аспирином, да еще малиной напою там наверху.

Лев Ильич встал, но у него, верно, поехала голова, ноги как ватные: "Неужто вправду заболел?.."

Вера прижалась к нему и на Машу не посмотрела, крепко поцеловала в губы. Он ее проводил до дверей. Она, видно, еще хотела поцеловать его или что-то сказать, передумала, кинулась в дверь...

- Ушла? - Маша собирала посуду. - Совсем, гляжу, плохо мужику.

- Тяжко, - сказал Лев Ильич. - Грех жаловаться, жив, здоров, а ты вон какие чудеса рассказывала, куда мне. А так крутит - не знаю, за что? Да нет, знаю, сил только нет.

- Да я вижу, крепко тебя забрало... Не нравится мне... эта твоя, прости уж... ровно б и дело не мое. Какая-то порча в ней - не пойму, какая, а есть порча. Не верю ей.

- Да что вы? - изумился Лев Ильич. - Она хорошая, добрая да...

- Ласковая? Вот они такие и есть - ласковые... Ну что я тебе, коли любишь. Так ты и мне не чужой... Знаешь, Лев Ильич, какой я тебе дам совет. Ты с нашим Кирюшей поговори: ты к кому пойдешь исповедаться?

- Исповедаться?.. Да... я и не думал еще...

- Как, то есть, не думал? После крещения поскорей надо причаститься, тут опасно. Что ты - крестился, да не причастился? Ты знаешь, как нечистый силен, тут на свои силы нельзя рассчитывать, мало ли что может случиться. Ну что ты думал-не думал! Вот завтра или через день приедет - сразу и иди к нему.

Лев Ильич растерялся. Ему и в голову не приходило, что еще и это предстоит. Правила какие-то. Да нет, понял он вдруг, не правила - жизнь целая.