Ответ

Выйдя на проспект Арены, они пристроились с краю к застывшей, неподвижной толпе. В нескольких сотнях шагов от них, возвышаясь над головами людей, взобравшись, вероятно, на автомобиль, горячо жестикулировал усатый мужчина, однако голос его тонул в многослойном гуле толпы. — Вот он, пандит этот, — вне себя заорал кряжистый токарь, когда, встав на цыпочки, проник взглядом между головами стоявших впереди, — вот он, папдит, на фонарь его! — Кто это? — спросил Балинт. — Пейер, — ответил Оченаш. Они увидели, как вокруг оратора замелькали в воздухе палки, его отчаянно жестикулирующие руки на мгновение застыли в воздухе, потом он зашатался, как будто под ним покачнулась машина.

В следующую минуту голова толпы была атакована полицейскими, ожесточенно орудовавшими саблями. Толпа, отхлынув, увлекла с собой Браника; Балинт, оборачиваясь на бегу, еще несколько секунд видел его руку, махавшую им, потом она скрылась, потонул в криках фараонов и его голос. Они бежали теперь с Оченашем плечом к плечу, слыша за спиной позвякиванье сабли и яростное дыхание, с хрипом вырывавшееся из-под закрученных полицейских усов. Однажды фараон споткнулся о собственные ножны и растянулся на земле, но тотчас вскочил и опять припустился вдогонку. — Будем мы еще бежать и наоборот! — сквозь зубы выдохнул Оченаш.

— Это была революция, да? — тяжело дыша, спросил Балинт.

К ограде Зоосада они добежали, опередив своего преследователя шагов на пятьдесят — шестьдесят. Оченаш с его длинными руками и ногами моментально оказался наверху и, сев, как в седле, наклонился и протянул руку Балинту. Во время бега Балинт подвернул в щиколотке ногу, сейчас он не мог опираться на ступню как следует и, пытаясь взобраться, все время соскальзывал вниз. Полицейский был уже на середине мостовой. Придерживаясь коленями, Балинт изо всех сил карабкался вверх, как вдруг почувствовал, что рука Оченаша ослабела в его руке и дернулась, словно стараясь освободиться. Балинт сразу выпустил ее — не губить же обоих! Сабля плашмя обрушилась ему на голову, падая, он увидел, как Оченаш спрыгнул по ту сторону ограды и бросился наутек.

На крашеном дощатом полу тесного полицейского участка их набилось человек двадцать — тридцать. Голова у Балинта еще болела от удара и затылок опух, но более серьезных повреждений не было. Среди арестантов оказалось несколько раненых, перевязанных носовыми платками либо тряпками, однако у большинства пострадала только одежда да состояние духа. Дверь в соседнее помещение была открыта, там, на застеленных серыми одеялами койках, отдыхало пять-шесть полицейских, у двери в коридор расхаживал часовой, борясь с усталостью и жмурясь от резкого света голой электрической лампочки, бившего ему в лицо.

Балинт сидел у двери в караулку, подтянув колени и спиной опершись о стену. На крайней койке лежал тот самый старший сержант, который ударил его саблей по голове. У него были седые, с опущенными кончиками усы, худое костистое лицо, весело мигающие голубые глазки. Положив под голову переплетенные руки, он уже несколько минут молча созерцал Балинта.

— Ты ж откуда будешь? — спросил он.

— Отсюда, с Андяльфёльда, — ответил Балинт.

Он не сердился на полицейского за то, что тот оглушил его саблей, и именно поэтому никак не мог взять в толк, почему полицейские, почти все, так злы на них, даже те, которые сами, по-видимому, никак не пострадали. Раненых демонстрантов было, по крайней мере, в сто раз больше, чем раненых полицейских. Правда, не понимал он толком и того, почему демонстранты, каждый по отдельности, пылают такой же ненавистью к полицейским и каким образом эта взаимная ненависть, явно одна другую питавшая и усиливавшая, вселилась в две противные стороны. Сам он из всех полицейских ненавидел только одного (и способен был задушить его голыми руками) — того, кто сбил с ног стоявшую рядом с ним пожилую женщину на углу улицы Розы. Но за что тот ее ударил, верней сказать, за что ненавидел эту беззубо шепелявившую, чистенькую седую старушку так, что способен был ударить ее по лицу саблей, этого Балинт все-таки не понимал.