Ответ

Тонким золотым карандашиком барон сделал пометку в записной книжке. — Я куплю у них землю и переведу семью в Пешт, — сказал он. — Нина, ты помнишь ли, в детстве… какие игрушки выставлялись тогда в витрине у Либнера? Знаешь, тот магазин напротив Базилики?

Пока супруга с мечтательной улыбкой на длинном лице углубилась в пожелтевшие воспоминания многолетней, весьма многолетней давности, барон сделал еще несколько пометок в записной книжке. — Солдаты были тогда? — спросил он нетерпеливо.

— Ну как же, оловянные солдатики.

— Много?

Баронесса все перебирала давние воспоминания.

— Как-то в одной витрине у него, в левом углу, стоял целый взвод гусар в красных атиллах, а за ним — взвод пехотинцев.

— Сколько их было?

— А что, и тут какая-нибудь комбинация? — спросила баронесса. — Штук тридцать было, может быть, сорок.

Барон записывал. — А так, чтобы обе витрины целиком набиты солдатами? Такого не помнишь? Нет?.. Я тоже.

В тот же день через банк Мунка и Дэвидсона он перевел одиннадцать тысяч фунтов с выплатой в Лондоне, а две недели спустя, в течение которых прилежней, чем всегда, читал английские и американские газеты, а также имел доверительные беседы с политическими деятелями, биржевыми маклерами и журналистами, занимавшимися экономикой, вложил восемьсот тысяч франков в Швейцарский кредитный банк на имя Бломберга из Келенфёльда, затем попросил в английском посольстве визу и разрешение на месячное пребывание в Англии. Он отправился в Лондон в начале февраля, сразу же после процесса над Ракоши, о котором достаточно много писала и зарубежная пресса.

Разумеется, барон Грюнер давным-давно, с момента прихода Гитлера к власти, знал, что раньше или позже разразится война. Знал, как знают люди, что однажды умрут. В подтверждение этого ему не нужны были доказательства, они наращивались сами, как математический ряд. И именно из-за многочисленности своей становились незримы. Однако барону известно было свойство людей, запертых в привычном окружении, не видеть того, что вот-вот выколет глаз, и потому зимою и летом под предлогом «моциона» он, как некогда король Матяш[120], смешивался с простым людом; ежедневно, хотя бы на полчаса, выходил на улицу, — брел по проспекту Ракоци, улице Доб, проспекту Ваци, иногда выбирался даже в Чепель, Пештэржебет, — чтобы узнать, как идут в мире дела; и, по крайней мере, раз в год хоть на полдня выезжал в родное свое село, местечко Таб в Шомодьском комитате, где в разговорах с железнодорожным стрелочником, кузнецом, бакалейщиком, ночным сторожем, еврейским кантором и их женами получал еще более точные и достоверные сведения о том, что происходит в мире. Ехал он непременно поездом, иной раз даже в третьем классе, в обществе торговок, торговых агентов, крестьян, собравшихся навестить родственников, и все они, сколько их ни было, добавляли хоть малую толику к тому, что он уже знал. В деловых и политических кругах потому и считали барона Грюнера «человеком исключительного ума», что он, как правило, на неделю, а то и на год раньше других переводил в пенгё, фунты или доллары элементарную информацию о событиях в мире. Свою информационную службу, которая была всеохватывающа, как пресс-центр какого-нибудь премьер-министра, он унаследовал от деда, мелкого деревенского торговца, бродившего по ярмаркам, знание же людей — от бабки своей, табской повитухи, державшей в памяти семейные истории половины большого села; впрочем, соединение того и другого и проистекающая из этого способность молниеносно, точно сопоставить все обстоятельства и тут же их использовать были личной его заслугой.

За несколько дней перед поездкой в Англию он очередной раз побывал в родном селе. То обстоятельство, что два человека в селении, где, кроме ветеринара, никто никогда не читал газет, заговорили с ним вдруг о процессе «кумунистов», лишь укрепило барона в его деловых планах. — Ну, а какой же все-таки приговор-то будет, ваше благородие? — спросил дядя Боди, посыльный при сельской управе.

— Повесят, — сказал барон.

Старик покачал головой.

— Не верите?

— Да ведь не верится, ваше благородие, — возразил старик. — Небось пештские господа знают, что Россия в случае чего и войной пойдет.

Еврейский кантор был другого мнения. — Суду уж приказано вынести им смертный приговор, — сообщил он. — Если их не повесят, немцы не станут нам поставлять больше оружие.

— А это плохо, дядя Вейс? — спросил барон.

— Как же не плохо! — рассудил тот. — Чем же тогда они заплатят за нашу пшеницу, которой мы их снабжаем?