Ответ

— Ну, коли так, иди за него без оглядки, — решила тетя Нейзель, — второго такого человека не встретишь. Дети-то любят его?

— Любят. Особенно Балинт.

— Он знает?

— Должно быть, знает. Вчера вечером Фери вышел на кухню воды попить и увидел нас.

— Если поженитесь, так и мальчикам кровать достанется, не придется больше на полу спать, — рассудила тетушка Нейзель. — А куры-то эти совсем старые были, вон картошка вконец разварилась, а мясо все жесткое, того и гляди, вилку сломаешь. Сколько он зарабатывает?

— Немного, двадцать пять пенгё в неделю. Но если его возьмут насовсем, тогда положат сто пятьдесят в месяц.

Бледное, оплывшее лицо Луизы Нейзель стало серьезно, она всем телом подалась к младшей собеседнице. — Выходи за него, слышишь!

— Сто пятьдесят в месяц, — говорила Луиза Кёпе. — Да от их милости пятнадцать, при бесплатной квартире, это уж сто шестьдесят пять будет. Фери приносит двенадцать в неделю, с будущей недели и Балинт двенадцать получать станет, два раза по сорок восемь — девяносто шесть, да сто шестьдесят пять… получится на круг двести шестьдесят. А я еще стиркой тридцать — сорок пенгё заработаю.

— Если ты этакое упустишь, — воскликнула тетушка Нейзель, — так и соломенного тюфяка под задницу не стоишь, вот что! Приедем на свадьбу, беспременно!

Луиза Кёпе засмеялась. — Ведь не пойдем мы в храм божий-то!

На кухне вдруг потемнело, кто-то заслонил собою окно. Женщины испуганно обернулись.

— Да и зачем вам идти туда, — проговорил Нейзель, облокотись на подоконник снаружи, — если вы и так в храме природы живете!

— Ты уж помалкивай, — воскликнула его жена и вдруг покраснела. — Ты на улицу Магдольны[49] в церковь ходишь, а я на площадь Лехела, тут у нас с тобой все разное.

Нейзель улыбнулся. — Если бы все люди в таком раю жили, не кусали бы так друг дружку.

— Брось уж, — прервала его жена, — в деревне небось места не хуже, а люди и там один другого мышьяком травят, со свету сживают.

— А все почему? Да потому, что их в церкви дурачат, — негромко пояснил Нейзель. — Не думать учат, а слепо верить. Когда же разум их с верою в столкновение приходит, они уж и не знают, что делать, последнего ума лишаются.

— Выходит, и я ума лишилась? — взвилась его жена.

— Да не трожьте ее, дядя Лайош, — смеялась Луиза Кёпе, — не то вы друг дружке в волосы вцепитесь и такой прекрасный день испортите. Знаете ли, дядя Лайош, с тех пор как бедный муж мой помер, не было у меня денька радостней!

Нейзель повернул к ней костлявое, худое лицо, медленно окинул голубыми глазами ее всю, как будто измерил и вес, и формы, и цвет кожи, и сиянье глаз. — Розою расцвели! — по-стариковски похвалил он молодую женщину. — Будто полгода назад замуж вышли.

— Деверь замуж ее берет! — сообщила ему жена.

— Это хорошо, — одобрил Нейзель. — А в церковь идти все же не обязательно. — Правда ведь, не обязательно? — радостно смеясь, воскликнула Луиза Кёпе. Подбежав к окну, она обхватила дядюшку Нейзеля за шею. — Правда, не обязательно? И нет в том стыда, что за Йожи замуж иду? Ох, дядя Лайош, я такая счастливая буду, такая довольная, что во всем Будапеште второй такой женщины не сыщете!

Накрывать нужно было на двенадцать человек. Столько народу нипочем не поместилось бы на кухне, но поскольку бояться недовольства господ не приходилось — они еще накануне укатили в Цюрих, — то стол вынесли в сад, под большое ореховое дерево, удлинив его гладильной доской, которую мальчики Нейзелей установили на ящики. Скатерти у Луизы Кёпе не было, но она, весело смеясь, «попросила» одолжить ей скатерть из выстиранного накануне белья господ Лукачей, как и два пушистых светло-желтых полотенца, которыми закрыли гладильную доску. Здесь должны были усесться старшие дети, а за столом — взрослые и малыши. Никто не обратил внимания, что Луиза Нейзель приставила стол к доске длинной его стороной, чтобы получился крест.

Стол украсили цветами, тарелки, стаканы, приборы взяли взаймы у соседки Браник. Толстушка-соседка даже руками всплеснула.

— Двенадцать приборов? Да у вас не свадьба ли, душенька? Что?.. Просто гости? Ах, у меня на прошлой неделе тоже были гости, родственники мужа, две супружеские пары, уж я для них уточки не пожалела, и знаете, душенька, такая уточка была славная, вся кругленькая, чистый жир, верно, жилось ей у меня хорошо, потому и разжирела так, бедняжка, да по ней и видно было, что с жизнью расставаться не хочется. А уж какое вкусное мясо у ней оказалось, было нас только шестеро, но всю ее, миленькую, умяли, с печенкой и со шкварками, даже жирок вымакали свежим пшеничным хлебушком, вином с песчаников запивали, три литра ушло так, что и не заметили. Знаете, душенька, я ведь люблю, чтобы у меня все, кто ни на есть, хорошо себя чувствовали, будь то человек или животное, да стоит только поглядеть на мой двор и сад-огород — под кровлей ласточки ютятся, на каждом дереве гнездышко, даже из вашего парка ко мне перелетают. А как-то даже синички прижились на каштане…