Ответ

По ответу нельзя было понять, много ли времени она провела в комнате Ивана, спросить же прямо было неловко. Эстер улыбнулась девушке. — Ты затопила?

— Да уж чего, тепло уж, — сказала девушка. — А еще телеграмму принесли давеча, не изволили еще прочитать? Я здесь на столике положила.

Эстер продолжала улыбаться. — Я спала, не слышала, когда ты входила.

Девушка фыркнула в рукав и выскочила из комнаты; должно быть, показалось смешно, что барыня не успела встать, как опять заснула.

Телеграмма была от профессора.

«Твой телефон не отвечает, звонил целое утро, до отъезда позвони касательно Ивана».

Эстер бросилась к телефону; трубка висела за креслом так, как была оставлена накануне. Она села к столу, улыбнулась. Сердце затопило нежностью, еще большей любовью. Переодеваясь — опять черный костюм, черная бархатная шляпка, — вспомнила с улыбкой, как легко провела профессора со смертью матери, он даже не заметил ее траура. Ей и в голову не приходило уезжать — как и тогда в лаборатории, когда она говорила об этом профессору, или накануне, когда объявила об отъезде по телефону. Какое бы решение не было принято, ей нужно оставаться здесь, на глазах.

Эстер вызвала такси и поехала на улицу Изабеллы, но Юлии Надь дома не застала. Профессору позвонила лишь поздно вечером.

Старые любовники расходятся труднее, чем звенья кованой цепи. Даже когда любовь покидает их сердца, они удерживают друг друга воспоминаниями. И поскольку редко случается так, что охлаждение наступает одновременно и в одинаковой мере, тот из них, в ком хотя бы одним желанием, одним любовным порывом осталось больше, цепляется за другого и тоже его заражает. Часто они остаются вместе только потому, что даже ненавидеть друг друга им приятней, чем кого-то другого любить. И если один решает не отпускать другого, причем решает это с тем упорством и всепроникающей целеустремленностью, силой и гибкостью, какие характерны для всех движений любви, то освободиться друг от друга они не могут.

За последовавшие недели Эстер и профессор виделись еще три-четыре раза, но ни о чем не договорились. Будь у Эстер какой-нибудь поклонник, когда ей стало известно о новой любви Зенона, она, может быть, легче выбросила его из сердца, легче пошла бы на разрыв и даже поборола воспоминания, которые жили бы в ней и манили еще долгие годы. Тогда профессор, возможно, и спасся бы от нее. Но справиться с цельным неущербным жизнелюбием Эстер было ему не под силу. Он, правда, любил Юли, но еще больше любил собственное прошлое. Тщетно боролся он за новую свою любовь: вкус, нервы и не в последнюю очередь чувства стареющего мужчины то и дело возвращали его туда, где сорок восемь его лет понимались с полуслова. Любовь Юли была пикантней и соблазнительней, он за какой-нибудь час с нею получал больше радости, чем за целый день с Эстер, но уже в следующий час томился в сто раз больше, чем если бы оказался на целый год запертым с Эстер в одной комнате. Старость легче переносит недостаток радости, чем скуку. Юли своей новизной не только развлекала профессора, но и утомляла его. Едва заметный, ласковый, но непрерывный нажим, упорное стремление преобразовать мысли и даже поступки профессора вплоть до коренного изменения образа жизни раздражали Фаркаша, словно красивые новые туфли, в которые никак не входит нога, а когда наконец вошла, то уже постоянно приковывает к себе внимание. Он больше отдыхал, ссорясь с Эстер, чем радуясь с Юли.

Однако те три-четыре встречи, которые предшествовали второму отъезду Эстер, никак нельзя было назвать отдыхом. Эстер была настроена добродушно, в худшем случае равнодушно, профессор злился. Чем больше он ярился, тем живей, привлекательнее и милее была Эстер; ни за что на свете не должен был Зенон заподозрить, что, расставшись с ним, она брела по улицам, заливаясь слезами и ночь за ночью проводила без сна. Все три-четыре раза они встречались под тем предлогом, что должны обсудить судьбу Ивана, и уже с третьей фразы погружались в спор о самих себе. Инициатором встреч каждый раз была Эстер, она добивалась их с настойчивостью и мягкой уступчивостью, с неиссякаемым добродушием; оканчивались же они неизменно взрывом ярости профессора. И тогда они швыряли друг другу такие оскорбления, на какие способны только любовники.

— Да, кстати, Зени, а сколько ж вам теперь лет? — с улыбкой спросила Эстер; сняв черную шляпку перед зеркалом в их квартирке на улице Геллертхедь, она быстрыми белыми руками поправляла блестящие волосы, чуть-чуть растрепанные холодным предвесенним ветром. На ней была короткая каракулевая шубка, каждый завиток которой источал аромат ее французских духов, черная юбка и белая шелковая блуза с высоким воротом.

— Сорок восемь, — буркнул профессор, косясь на легкие движения рук Эстер вокруг светлых, высоко подколотых волос. Ему показалось, что ее гибкое сильное тело стало еще стройнее за те десять дней, что они не виделись; Эстер выглядела молодой девушкой.

— Сорок восемь, — повторила Эстер. — И вы не боитесь?

— Чего?