Ответ

— Нет, просто заранее боюсь, — отозвался профессор.

Он открыл глаза, собака по-прежнему лизала кровь. Некоторое время он смотрел на нее, по спине пробежали мурашки, глаза сами закрылись. Только что — каких-нибудь полчаса назад — он чувствовал себя свободным, ничем не связанным, легким, а теперь с каждой минутой на сердце становилось все тяжелее. И опять он не знал, что делать. Присутствие Эстер было таким плотным, что временно покрыло собой все воспоминания, только боль оставалась и продолжала мучить. Находясь у Эстер, он думал, что с нею, может, забудется, уйдет от своих невзгод, — рядом с Юли верил, что она спасет его. От чего?.. От самого себя? От того, что остались ему лишь капризы, а желания все исчезли? Что в его жизни теперь лишь тогда и находится место для радости, когда чуточку потеснится боль? От того спасет, чтобы окончательно не возненавидел себя? От невежества своего? От бесцельности жизни? Пустого старения? Комической смерти?.. Профессор открыл один глаз, покосился на собаку; она лежала уже чуть поодаль, в тени забора, и удовлетворенно облизывалась. Когда он открыл и второй глаз, за его спиной стояла Эстер.

— Ну, видите, вот и не упали, — сказала она.

— Я не спал, — проворчал профессор.

И вдруг заметил, что рука Эстер лежит на его плече: значит, все-таки вздремнул. — Готов обед? — спросил он. — Сразу после обеда мне нужно в Пешт.

— Хорошо, Зени. Обед готов.

Она не спросила, почему нужно сразу после обеда уезжать и какие дела у него вечером в городе; вообще ни о чем не спросила. Они вдвоем пообедали на кухне, профессор ел много и с аппетитом. Да и устал он, двигаться не хотелось. День пролетел так быстро, что не успел он оглянуться, как начало смеркаться. На вечернее свидание с Юли он уже опоздал. Было хорошо сидеть рядом с Эстер в ее маленькой кухне, глядеть через отворенную дверь на темный двор и высокое звездное небо. Да и сама Эстер была такая же спокойная, естественная, приятная, как это звездное небо: на нее тоже можно было смотреть безвозмездно. Она ничего не требовала от него, а может быть, даже ничего не желала.

— Тебе ведь ничего от меня не нужно, а? — спросил профессор.

— Мне?.. Ничего, — сказала Эстер.

— Я для тебя хорош такой, как есть?

По голосу слышалось, что Эстер улыбается. — Для меня да.

— Смеешься?

— Да.

Профессор всматривался ей в лицо, но видел в темноте только его свечение. — И ты не даешь мне заданий, так ведь?

— Только одно.

— Ну? — Профессор удивился. — И ты тоже?

— Не приезжайте больше.

Профессор молчал.

— У тебя есть кто-то?

— Нету, — сказала Эстер. Даже в темноте ясно было, что на этот раз она говорит правду.

— С мужем не разведешься?

— Не знаю, — тихо проговорила она.

— Если бы развелась… — медленно произнес профессор после долгого молчания.

Эстер не ответила, он встал, вышел из кухни. Сунув руки в карманы — ночь была холодная, — медленно заходил по темному двору, от террасы до забора и обратно, на этот раз старательно обходя лужи, которые различал по тому, что в каждой купалась звезда. Над головой в большом темном небе тоже сверкали тысячи звезд; вероятно, и они не менее достижимы, чем те, что заперты в лужах. В соседской конюшне беспокойно переминались лошади, слышался глухой стук копыт по утрамбованной земле, хруст сена, за которым голодные животные тянули шеи к задку телеги. Профессор послушал немного эти звуки, потом ухо уловило далекий брех собак, на который тотчас откликнулись с другого конца села. Человеческого голоса не доносилось ниоткуда.

В комнате Эстер зажглась керосиновая лампа. Профессор постучался к ней.

— Могу я остаться здесь на ночь? — спросил он.

— Ну конечно, Зени, — сказала Эстер. — Со мной хотите спать или мне попроситься к соседям?

В тот вечер Юли напрасно ждала профессора. Они условились встретиться в корчме на площади Ференца Листа, напротив Музыкальной академии, чтобы отсюда перейти в малый концертный зал академии, на литературные чтения, организованные левой молодежью — писателями и артистами. Это было бы их первым совместным появлением на людях и в то же время — символической ступенью в их любви. Как ни ничтожен был в политической жизни страны литературный вечер оппозиционного характера, то обстоятельство, что обладатель Цепи Корвина, всемирно известный профессор университета почтит этот вечер своим присутствием, удваивало его вес и десятикратно усиливало политический отзвук. Это был бы первый очевидный и осязаемый результат ее «воспитательной работы», что волей-неволей должны принять к сведению знакомые Юли, которых, конечно же, соберется на вечер немало и через которых, может быть, это станет известно и в партии.