Отыгрыш (СИ)

На фото церкви были без куполов, с обнажившейся каменной кладкой, калеченные-перекалеченные. Саньке почему-то до оторопи жутко было смотреть на эти снимки, страшней, чем на фотографии развалин после бомбежки, а признаться в такой вот слабости — стыдно. И однажды он изорвал их и выбросил из окна, обрывки унес ветер и… и ничего, фотографий никто не хватился.

Потом доводилось видеть в дорогущих подарочных фолиантах, выпускаемых местными книгоиздательствами, дореволюционные фото и читать, что Преображенская и Покровская были едва ли не красивейшими церквями Орла. Но фотографии не давали об этом ни малейшего представления: церкви были сняты как будто бы между прочим, куда больше внимания уделялось мосту, и Торговым рядам, и лавкам у Ильинки… да просто бытовым сценкам.

Сейчас Годунов понял — в кои-то веки не соврали краеведы. Церкви, даже без крестов и с кое-где осыпавшейся штукатуркой, были хороши. И, соседствуя, подчеркивали символичное различие: Покровская — женственно-стройная, слегка угловатая, Преображенская — мощная, строгая.

Покровская была на замке — большущем навесном, ещё не успевшем, как даже в предрассветных сумерках мог убедиться Годунов, приржаветь. Одна из дверных створок Преображенской была приоткрыта. И он шагнул в зыбкий полумрак, и шел ощупью меж стеллажей и ящиков, пока его не окликнули.

— Ищете кого, нет?

Из-за громады шкафа выступила, как в первую минуту показалось Годунову, девочка-подросток, малюсенькая, худюсенькая, укутанная в бабушкин пуховый платок.

— Кого вам? — повторила она тоненьким надтреснутым голоском и высоко, чуть не на вытянутой руке, подняла восковую свечку. Лицо — старушечье лицо — тоже показалось Годунову восковым, черты мягкие, будто оплывающие.

— Ищу. Мне Ивана Григорьевича повидать бы.

Старушка неторопливо оглядела пришедшего с ног до головы, сказала без какого бы то ни было выражения:

— Были уже ваши. Посланец приезжал.

— Посыльный, — машинально поправил Годунов. Бабуля, судя по всему, и в званиях не разбирается, ей что старший сержант, что старший майор — без разницы, так что толку от долгих речей никакого.

— Батюшку-то спервоначала дома искали. Ну так дома он уже вторую, почитай, неделю не бывает, как погорельцы тут у нас поселились, — неведомо зачем пояснила старушка. — Разбомблённые с Выгонного, соседи, значит, батюшкины, а потом ещё с Первомайской да с Нагорного. Батюшка одну семью, у кого мал мала меньше, к себе поселил, а остальных, значит, — сюда.

Умолкла. Постояла, покачивая головой, будто решаясь. Годунов подумал было, что сейчас она пойдет, наконец, за Земским. Ан нет — вековечным неторопливо-тягучим бабьим движением поправила выбившуюся из-под платка прядь на удивление темных волос, проговорила все таким же ровным голосом:

— Никишкин третьего дня приходил, уж так ругался, так ругался, Говорит: что ж вы в государственном учреждении странноприимный дом устроили… нет, не так сказал — гостиницу, говорит, устроили…

Снова помолчала, испытующе поглядела на Годунова: дескать, от тебя чего ждать-то, мил человек? И наконец весомо заключила:

— Ну вот, уже и к заутрене батюшку будить пора. Совсем он за эти дни умаялся с погорельцами, пока перебраться-то помогал, а нынче в ночь ваш приехал…

Вот оно, значит, в чем-то дело! Бабуля время тянула, минутки сна для отца Иоанна выгадывала. Ох, ну и вредная же старушенция… но молодец, за своих горой.

— Я вот чего сказать-то хотела, — ее голос зазвучал строго, даже звонкости поубавилось. — Ежели вы к нему не насчет погорельцев, а смущать явились, идите-ка вы лучше с миром.

— Смущать? — удивленно переспросил Годунов.

— Не по сану ему брать в руки оружие.

— Я не совсем понимаю…

Нет, надо все-таки настоять на немедленной встрече со священником. В странноватый диалог бабуля втягивает, только сейчас до религиозной философии…

— Вы, мирские, мыслите по-мирски, — принялась терпеливо, словно увещевая, втолковывать старушка. — И не верите, что придет день, когда и вы постигните, что на все воля Божия. Ваше оружие — танки там всякие, пулеметы с самолетами…

"Ох, бабушка, кабы были б они, танки-то с самолетами! Твоими бы устами да мед пить!" — с нарастающей тоской подумал Годунов.

— …а наше оружие — молитва. "Не моя воля, но Твоя да будет…" Так-то.

— Даже если убивать придут? — вырвалось у Годунова. — А они ведь придут…

— Все в руце Божией — и живот, и смерть.

И такой безнадежностью повеяло от этой фразы, что Годунов поспешил бодро возразить:

— А народ издревле говорил: на Бога надейся, да сам не плошай.