Отзвуки войны. Жизнь после Первой мировой

Я это и называю: довести дележ до суда.

За день на трамваях и на улицах много раз слышал язвительные замечания насчет 3/4 фунта хлеба на два дня: «А обещали!»

И видел я на Невском много лошадей, падавших от истощения.

Неужели так скоро будет и с нами, и, обладая несметными богатствами, мы будем падать от истощения? И вспоминается мне, что так было действительно при одном дележе: озлобленные родственники много лет переходили от апелляций к кассациям, многие из них померли почти нищими, а богатое имение осталось не разделенным, и было как тучная корова, которую никто не мог подоить.

* * *

12 ноября. Выхожу я на улицу исполнить свой гражданский долг, а за кого голосовать, твердо не знаю, мне это простительно вполне, потому что даже настоящие партийные граждане не голосуют теперь за списки своих партий.

Встречаются мне по пути два славных мальчика, постарше и вовсе маленький. Спрашиваю того мальчика, который постарше, за кого бы он подал свой голос. Мальчик отвечает:

– Одни подают за землю, другие за волю, третьи за свободу, четвертые за хлеб, пятые за мир, шестые…

– Да, ладно, – говорю, – ты за кого?

– Я бы, – отвечает, – подал за того, кто купил бы мне маленькие часики.

Другой мальчик, вовсе маленький, сказал:

– А я бы свой голос подал за Урсика, за нашу собачку.

– Урсик, Урсик! – закричал.

И прибежала славная черная, лохматая собачка.

– Вот, я за Урсика.

Сразу меня осенило: раз непартийный человек, значит, как маленький, мне надо подавать не за список, а за людей, хорошо знакомых, надежных, как мальчик за Урсика.

Только подумал об этом, вижу, на заборе наклеены афиши с портретами хорошо знакомых людей и под каждым портретом написано о заслугах этих людей перед нашим отечеством, все люди эти прямые, честные, образованные, неглупые. Мальчики вместе с собачкой проводили меня до Реального училища, и я там подал голос свой, как за Урсика, за список № 1.

По-своему тоже голосовала квартирная моя хозяйка, женщина мрачная, губастая, с перекошенным ртом – страшного вида. Революцию она считает просто разбоем, каждый день, как и до революции, молится за царя, считая, что раз он жив, значит, царствует. Красногвардейцев она называет «шатия-братия» и считает их изменниками и продажными людьми. Так прямо им в глаза об этом и говорит, и они ничего: считают за сумасшедшую. Когда ей принесли избирательные списки, она спросила:

– Который за царя?

– У нас, – отвечают, – республика.

– А, республика проклятая!

И расшвыряли списки по комнате.

Сегодня, в день выборов, она одумалась, собрала листки и спросила:

– Которые в Бога веруют?

Ей указали на список приходских священников, № 12. И она пошла голосовать за них, но мало того, вывела из богадельни девяносто верующих старух и всех научила голосовать за тех, кто в Бога верует.

Как ни унизительно это голосование, когда одна из партий стоит над душой с пулеметом, как волк у стойла овчего, и требует, чтобы смирен был человек, как овца, а все-таки проголосовал и будто разговелся, возвращаюсь домой с облегченной душой. Конечно, дома ожидает меня посылка с сухарями, пшеном и коровьим маслом. Размочил я сухарь в чаю, и какой сухарь! Из той ржи сделан сухарь, которую я своими руками из лукошка сеял, и землю пахал своими руками, и косил, и возил, только уж на мельницу зерно свезли после меня.

Стал я есть сухарь и прислушиваться к себе: не пройдет ли пережитое летом теперь в каком-нибудь ясном и полном своем значении. Но так густо время, так много всего, что не мог я ни на чем на одном сосредоточиться. Только вспомнилось почему-то про овец. Вычистил я раз одно стойло и перегоняю сюда овец из грязного. Станет у порога чистого стойла одна овца, подумает что-то, покажется ей как-то не так и назад, и как передовая овца назад – шарах! все в грязное стойло. Раз, и два, и три так, измучился вовсе с глупыми овцами и вдруг, с досады, хватаю одну овцу, швыряю в новое стойло и сейчас же все овцы – шарах! в новое стойло.

Восставшие солдаты и граждане Петрограда в бою с полицией. Фото 1917 года. В 1917 году Пришвин был членом редакции газеты партии эсеров «Воля народа». В ней он публиковал свои очерки о революции, которые показывали картину того, что происходило в России.

Вспомнилось мне это после выборов и так молюсь я о человеках:

– Господи, схвати одного и перешвырни, как я передовую овцу, в новое чистое стойло.

* * *

16 ноября. Он вошел одновременно с моим приятелем, и я подумал, что тот ввел его, усадил неизвестного в кресло, и – что значит влияние чужого человека! – разговор наш от искусства сразу перешел почему-то на политику. Разговаривали, конечно, о том, кто виноват в корниловщине и, значит, в большевизме нынешнем, Керенский или Савинков.

Раздражало меня, что гость мой весь этот сложный исторический факт хочет понять как-то нижним чутьем, что ему более важно знать, в какой комнате находился Львов, когда Керенский по телефону разговаривал с Корниловым, чем непосредственная психологическая догадка нас, современников и участников.