Овраги

Утро было морозное. Снег под ногами скрипел, как простиранный. Постучали к середняку Лукьяну Фомичу Карнаеву. До недавнего времени он работал нищим. По кускам ходил. Год назад бродячий промысел бросил, поскольку все сделались нищие. Он у них кусок просит, а они у него.

Лукьян мигом смекнул, зачем явились дорогие гости, и решил обороняться до конца.

Роман Гаврилович согласно диспозиции застыл у порога, а заведующий разумными развлечениями любезно заговорил:

— Какого же ты… дорогой товарищ, пашеничку в колхозный амбар не сдаешь? Тебе… твою… особое приглашение?

— А у нас нету! — сразу закрутила сирену баба. — Летошний год с пашеничкой прямо ау!

— Что значит — ау! Дурочкой не прикидывайся. Хлеб у тебя есть. Вон они, тараканы какие жирные ползают, что они у тебя, глину грызут?

— Таракану крошки хватит, — зашумел Лукьян. — А тебе небось мешок надо.

— Не мне, а вон ему, государству, — Петр кивнул на Романа Гавриловича. — Власти требуют. Давеча ты по кусочки ходил, а теперича мы ходим. Давай… моржовый, оболачайся. Нам время дорого. Сегодня правление.

— А… не хошь? — не сдавался Лукьян. — Ступай, ищи! Что найдешь, все твое!

— Не совестно? Баба вон какую… наела, а у него нету. Гляди, с красной доски сымем.

— А нам все одно! — шумела хозяйка. — Вешайте хушь на синюю!

— Товарищ председатель, — вытянулся по направлению к Роману Гавриловичу Петр. — Товарищ председатель правления и старший уполномоченный центрального районного комитета и окружной милиции. Разрешите выйти во двор и раскидать кизяки. Они… под кизяками мешки прячут.

— Я тебе раскидаю! Обыскивать не имеешь права!

— Чего зевло разеваешь? Не хочешь зерно сдавать, нечего было в колхоз залазить.

— А я залазил? Меня за уши затянули!

— Нам, Лукьян Фомич, полдеревни надо обойти. Либо зерно сдаешь, либо за антисоветчину привлечем. У товарища Платонова, между прочим, наган. Подумай…

— Нечего мне думать. Ничего я тебе не дам… Да вам сколько надо-то?

— Позабыл…? — ласково попрекнул Петр. — Двенадцать мешков.

— Каких двенадцать мешков?! — закричали одновременно два голоса.

— Мне до новин шестерых кормить!

— Куда годится! Ничего не дам… я на вас положил!

— Кормить детей надо или не надо?!

— Я у Кабанова три мешка занял. Кабанову четыре отдать надо!

— Тихо! — прикрикнул Петр. — Кабанову отдашь, сколько взял. Кулацкие проценты отменяем. Вот тут, в тетрадке, вот в этой клетке крестик поставь. Вот тут. Ступай к Пошехонову, бери лошадь и вези к амбару.

— Вот… мать! Сколь везти-то?

— Как договорились. Двенадцать мешков.

— А ху-ху не хо-хо? Вы что, вовсе…?

В то время, как дружеская беседа у Карнаевых принимала все более откровенный характер, в соседней избе, у Алены Глуховой, обстановка тоже накалилась.

После короткой отлучки она обнаружила сына Данилушку за очередным преступлением. Он разыскал сготовленную на два дня ржаную кашу и к приходу матери доскребывал остатки.

Данилушка был божьей карой Алены. Еще молодухой она проводила мужа на японскую войну, осталась одна, беременная, и по совету опытных баб попыталась вытравить плод. Ей не повезло: муж погиб под Мукденом, а сынок Данилушка все-таки народился. Рос он быстро, а вырос прожорливым и слабоумным: гонял с ребятишками змеев и плакал, когда они его обижали.

Пустой горшок привел Алену в отчаяние. Она ахнула, отхлестала двадцатипятилетнего Данилушку веревкой и поставила в угол на коленки. А явившиеся без приглашения Роман Гаврилович и Петр увидели не Алену, а чистую бабу-ягу — зобатую, растрепанную, черную от горя и от женской болезни.

Роман Гаврилович, переступив порог, опешил.

В избе было темно и тесно. Почти все пространство занимала печь, повернутая лицом к входной двери. Циновку на земляном полу заменяли клочья соломы. Кривой шест подпирал гнилую матицу. Дурачок стоял на коленях и причитал:

— Мамка, пусти, больше не буду!

Из всех углов веяло безысходной нищетой.

— Пойдем отсюда, — шепнул председатель Петру.

— Обожди! — отвечал тот. — Здравия желаю, Алена батьковна! Вишь ты, какая шустрая. Сама кашу шамаешь, а должок в колхозные закрома не везешь.

— А как же! Кабы не господь, вовсе беда…

— Не то беда, что воруешь, — Петр показал пальцем в потолок, — а то беда, что заповедь позабыла.

— Каку таку заповедь?

— Первую заповедь колхозника. Кто за тебя расплачиваться с государством будет? Я? Товарищ Платонов? Все сроки прошли, а за тобой шесть пудов. Сама отвезешь или пощекотать?

— Где я вам шесть пудов возьму?

— А вон, дурачок скажет. Будь здоров, Данилушка!

— Завсегда готов! — рослый небритый парень вскочил и воскликнул: — Да здравствует Коминтерн! — и широко улыбнулся.

— Где тут у вас хлебушек?

Данилушка с готовностью скинул с ларя тулуп, подушку и поднял крышку. Петр потыкал щупом, завел глаза, подсчитал:

— Мешка три будет.

— Сколько дадите? — спросил Алену Роман Гаврилович.

— Хучь все, — отмахнулась она. — Все одно подыхать. Хучь сегодня, хучь завтра…

— Все в Авиахим! — весело крикнул Данилушка.

В обед собрались у Платонова, подбили итоги. Оказалось, собрали примерно четверть того, на что надеялись. Заведующий разумными развлечениями произнес по инерции непечатную фразу.